Стражники стояли в растерянности, а Овсянников никакой команды не подавал: он торопливо переписывал демонстрантов, чтобы возбудить большое дело. Хватит либеральничать! Пора на Куйбышева надеть кандалы...

Когда весть о демонстрации в Нарыме дошла до подполковника Лукина, он потер руки:

— Куйбышева немедленно доставить в томскую тюрьму.

Овсянников ответил, что срок ссылки Куйбышева кончился, он получил проходное свидетельство и выехал в Омск, к своей бабушке.

— Разыскать, арестовать и доставить в Томск!

Теперь-то у Лукина были все основания заковать Куйбышева в кандалы.

...Он наслаждался свободой. Неторопливо бродил по улицам двухэтажного Омска, даже не обращая внимания на встречных полицейских: они для него просто не существовали.

Высокий, ярко-красивый, с короной волнистых пышных волос, он привлекал внимание девушек — они оборачивались и долго смотрели ему вслед. Ему вернули студенческую форму. Она очень шла ему, и весь его вид вызывал у прохожих доброе чувство: молодой человек на отдыхе, лицо веселое, глаза чуть озорные, на губах беспрестанная улыбка, лоб открытый, высокий. Из таких выходят Лобачевские, Пироговы, Менделеевы...

Как-то Куйбышев пришел к давнему знакомому и пил с ним чай. Неожиданно в комнату вбежала девушка.

— Люба Яцина!..

И сразу припомнился первый арест. Та самая Люба, которая загораживала его от полицейских, давая возможность уйти. Она ничуть не изменилась за эти последние шесть лет разлуки: цыганская смуглота, глазищи в пол-лица, большие круглые серьги.

— Вам нужно отсюда уходить...

Квартал оцеплен жандармами: ловят Куйбышева. Погоня.

— Ни с места, вы арестованы!

Ведут в знакомую омскую тюрьму, где сидели вместе с Шанцером — Маратом, Константином Поповым и Шапошниковым.

Здесь, в камере свиданий, они с отцом поняли друга.

«...Меня втиснули в общую уголовную камеру.

Назавтра утром меня вызывают в контору. Ничего не подозревая, иду в контору, где мне предъявляют требование остричь волосы и одеться в арестантскую одежду. Я уже три раза перед этим сидел в тюрьме, а этого никогда не бывало. Вообще политические пользовались этим минимумом привилегий: быть в своей одежде и не стричь голову.

Я заявляю протест: на каком основании, почему?

— Ах ты рассуждать! — И хлоп меня по щеке кулаком.

Я бросился на тюремщика. Меня схватили сзади за руки и начали бить. Избили до полусмерти. В полубессознательном состоянии меня переодели в арестантскую одежду, обрили и втиснули в камеру уголовных. Пять дней я пролежал с перебитыми ребрами, разбитой физиономией, весь в синяках. Потом меня отправили в томскую тюрьму...

Но до этих воспоминаний далеко, очень далеко. Они придут сквозь дымку грусти к человеку зрелого возраста, известному во всем мире государственному деятелю, озабоченному преобразованием Сибири, реконструкцией народного хозяйства огромной социалистической державы и многими другими делами большого масштаба. И он слабо улыбнется, увидев себя двадцатичетырехлетним юношей, лежащим на полу тюремной камеры без всяких надежд вырваться на свободу.

6

Но он вырвался, вырвался. Томский суд, придерживающийся французской системы, и на этот раз оправдал его. Прокурор протестовал, жандармский подполковник Лукин метал молнии, требовал для Куйбышева каторги. Его целый год продержали в тюрьме. Но он все-таки вырвался...

Куйбышева влечет к Ленину. Где сейчас Ильич?.. Еще в томской тюрьме он слышал от Владимира Косарева, с которым они тут встречались в общей камере: в Вологду сослана сестра Владимира Ильича.

Вологда... Где это? Как туда добраться?

...Он идет по улицам с деревянными тротуарами. Вымощенная булыжником большая площадь.

Куйбышев с бьющимся сердцем смотрит на двухэтажный флигель, стоящий в глубине двора. Это здесь!..

Какая она, сестра Ленина?

Преодолевая робость, поднимается по деревянной лестнице на второй этаж. Постучал.

Открыла старая вся седая женщина с добрыми морщинками у глаз, на ней было черное платье со стоячим воротником, застегнутым наглухо. Не спросила, кто ему нужен, а плавным жестом пригласила в комнату.

— Мне Марию Ильиничну, — сказал он, почему-то весь напрягаясь и уже догадываясь, что перед ним мать Ленина.

— Вам придется немного подождать, — ответила женщина и таким же плавным жестом указала на стул. Куйбышев присел, испытывая неловкость и не зная, о чем говорить с матерью Ленина. Он был просто в растерянности. Она, по-видимому, поняла его состояние, улыбнулась и сказала:

— Меня зовут Мария Александровна. Я мама Марии Ильиничны.

Он поднялся со стула и, не зная, как вести себя в таких случаях, выпалил:

— Я Куйбышев. Валериан. Из томской тюрьмы. Вернее, суд меня оправдал. А до этого был в Нарыме, в ссылке. Теперь удрал от полицейского надзора. Мне очень нужно повидать Марию Ильиничну.

На ее лице отразилась тревога:

— Здесь вы снова можете попасть под надзор полиции. Этот дом, во всяком случае, под строжайшим надзором.

— Я знаю. Но никто не видел, как я вошел. Постараюсь уйти задворками.

— Будем надеяться, что все обойдется, — успокоила она. — Как вам нравится Вологда?

— Не успел еще рассмотреть. Вроде бы уютный городок. Церквей и колоколов много.

Она снова улыбнулась:

— Нам здесь нравится. Много зелени. Вечерами ходим к реке. Речка тоже Вологда. Тут есть даже купальня.

— Обязательно схожу.

О матери Владимира Ильича Валериан слышал все от того же Косарева, о трагичной и удивительной судьбе ее, но никогда не думал, что вот так запросто будет разговаривать с ней. Ему казалось, будто сейчас он прикоснулся к вечности. Эти минуты войдут в его жизнь навсегда... Он смотрел на нее с удивлением и восторгом. Эта простая на вид старушка, такая по-домашнему уютная, — мать Ленина! Но в ней угадывалось нечто, отличающее ее от других матерей, — может быть, эта горькая и жесткая складка у губ. И руки у нее были сухие, жесткие. Металлический отсвет белых волос словно бы освещал ее лицо, и оно напоминало одно из тех лиц, какие бывают на старинных полотнах великих мастеров. Спокойное достоинство было в каждом ее жесте, в каждом негромко сказанном слове, и думалось, что жизненные бури не властны над ней, такой хрупкой и старой, но гордой и непреклонной.

В комнату резко вошла женщина лет тридцати пяти в полосатой блузке и черной юбке. Во всем ее облике — в гордом взгляде, изломе бровей, зачесанных назад волосах, коротко подстриженных, — было что-то мальчишеское, задорное. Красивой ее назвать