Я изложил свою версию событий афганцу, чья должность, видимо, соответствовала нашему комиссару полиции. Затем я составил письменные показания, и они были приобщены к делу вместе с показаниями часовых — свидетелей происшествия. Я перевел просьбу Жаллю, просившего власти не предавать дело огласке. Учитывая обстоятельства, он предпочел не давать пищу кривотолкам. Все произошло именно так, как предполагала Клер. Молчание полиции давало ей возможность скрыться. К вечеру у меня исчезли последние сомнения. Клер добилась своего. Ее смерть была признана официально.

Я провел в санчасти еще несколько дней, не зная толком, что мне делать дальше. Жаллю дважды навестил меня из вежливости. Я чувствовал, что он делает это через силу. Должно быть, он меня ненавидел, но виду не показывал. Когда я сказал ему, что думаю вернуться во Францию, он ответил просто:

— Я тоже считаю, что так будет лучше.

И я получил отставку. После этого я постарался собраться поскорее. Перед самым отъездом хотел было попрощаться с ним, но слуга сказал, что его нет дома. Меня ждал служебный грузовик. В последний раз я окинул взглядом плотину — его плотину, — окутанный паром водосброс, пустынную долину… Что ждет меня впереди? Я уселся в кабину рядом с шофером.

Жаллю стоял на том самом месте, где «лендровер» свалился в озеро. Он пристально смотрел на воду. Когда позади него проехал наш грузовик, он даже не обернулся.

Глубокая радость охватила меня по возвращении в Париж. Люди разъезжались на каникулы, город пустел, а у меня словно заново открылись глаза, впервые забилось сердце. Помню, несколько дней подряд я, словно восхищенный провинциал, без устали бродил по городу, любуясь тысячекратно виденным, облокачиваясь на парапеты мостов, ласково поглаживая старые камни. Длинные проспекты, уходившие в небесную синеву, приводили меня на любовные свидания с самим собой, а затем — к воспоминаниям, от которых я уже не мог избавиться. Ману! Раз она все знала о супругах Жаллю, то должна была знать и об отъезде Клер в Афганистан, а следовательно, о том, что я обнаружил подлог. Отныне она постарается не попадаться мне на глаза. Нечего и надеяться на встречу с ней. Возможно, ее нет в Париже. Однако сердиться на нее я не мог. Она пыталась меня обмануть, зато я стал любовником Клер. То, что сделал я, было куда хуже! Когда она узнает, что Клер была моей любовницей — а она наверняка это узнает, — я буду в ее глазах достоин презрения. И у меня не было никакой возможности заставить ее меня выслушать.

Радость возвращения уже померкла. Былые сомнения вновь овладели мной. Ведь на самом деле я ничего не знал наверняка. От кого Ману может узнать, что Клер была моей любовницей? Кто ей об этом скажет? Ведь не сама же Клер? Значит… Я не мог не видеть, к чему ведут все эти бесплодные рассуждения. И все-таки я еще боролся с собой. Глупо цепляться за прошлое. В конце концов, пусть Ману думает обо мне все, что ей угодно. Я свободен и ни перед кем не обязан отчитываться. Даже перед Клер. Бедная Клер! Верно, она сейчас в Лондоне и томится в ожидании… Но мне больше не хотелось ее видеть. Скажи мне кто-нибудь, что у меня перед ней есть определенные обязательства, я был бы искренне удивлен. Я мог думать только о Ману. И в один прекрасный вечер вдруг осознал, что борьба окончена и мое поражение было предрешено. Ману осталась победительницей. Я написал ей письмо в том самом ресторанчике, где мы когда-то завтракали вместе. Всего несколько торопливых строк:

«Ману, любимая, я ничего не забыл. Я только что вернулся и вижу тебя повсюду. У меня — у нас — дома твое присутствие ощущается до такой степени, что я ни на что не решаюсь смотреть, боюсь чего-нибудь коснуться, чтобы не задеть твою руку. Когда я выхожу из дому, то в каждой встречной женщине мне чудишься ты. Даже когда я бываю один, все же я вдыхаю тот же воздух, что и ты. Ману, если ты любила меня, тебе должен быть знаком этот обман чувств. Не уверен, но со смертью, мне кажется, можно примириться. Смерть поддается осмыслению. Но разлука… ее создаем мы сами, Ману, из нашей трусости, из нашей слабости. Надо только немного мужества, чуть-чуть откровенности. То, что ты пыталась от меня утаить, не имеет значения, потому что я люблю тебя. Во время своей поездки — видишь, я ничего не скрываю — я пытался, чтобы выжить, полюбить другую женщину. У меня ничего не вышло. Я больше никого не смогу полюбить… Если получишь это письмо, умоляю, Ману, ответь, дай о себе знать. Ведь только Господь Бог имеет право существовать, ничем не проявляя себя».

Я не забыл номер ее почтового ящика. Так что я отправил письмо, и на несколько часов мне стало полегче. Ману не сможет дольше оставлять меня в неведении. Мне бы следовало написать ей еще из Афганистана. Если бы я не поддался Бог знает какому мстительному порыву и рассказал ей обо всем… Нет, не мог я ей ничего рассказать. Ведь написать о Клер — значило бы прямо или косвенно упрекнуть Ману за то, что она сделала. Впрочем, если бы она ответила, назначила мне свидание, мне пришлось бы спросить ее, почему она пыталась занять место Клер. Я совершил ошибку. Мне следовало дать ей понять, что эта страница нашей жизни перевернута, и мы никогда не станем поминать старое. Посреди ночи я вскочил, чтобы написать ей новое письмо, но на этот раз не смог подобрать слов. Получилось, что, предлагая ей забыть о прошлом, я тем самым обвиняю ее. К утру я был уже без сил и почти решился уехать из Франции, отправиться куда глаза глядят. «Да полно, люблю ли я ее? Или, может, просто притворяюсь героем собственного романа?» Эти мысли не оставляли меня и на кухне, пока вода в кофейнике кипела, выплескивалась и испарялась, попадая в пламя горелки. Я не сомневался, что вскоре мне опротивеет моя квартира. И вдруг меня осенило, что мы никогда не знаем, любим мы или нет, и что вся наша любовь, быть может, всего лишь соглашение, заключенное с самим собой и позволяющее нам верить, что мы никогда не изменимся, бросать вызов времени и тайному желанию забыть… Эта беспощадная трезвость, которая приходит к нам в предрассветные часы, — сколько раз уже она больно ранила меня! Я вышел из дому