его бы поразила натянутость отношеній между матерью, сыномъ и внукомъ. А между тѣмъ иначе и быть не могло. Бабинька отводила душу только съ Амаліей Христофоровнои, у себя въ диванной. И въ домѣ всѣ люди тотчасъ замѣтили, что декорація перемѣнилась, что старая барыня отставлена на задній планъ. Домъ и большая часть дворовыхъ были молодаго барина, какъ привыкли всѣ называть, по старой привычкѣ, Николая Дмитрича, и послѣ смерти его, все это переходило барченку. Пелагея Сергѣевна на своихъ дѣвкахъ выливала желчь, и наперсницѣ доставалось по тридцати разъ въ сутки. Она съ прежнимъ усердіемъ исполняла должность лазутчика и со всевозможными подробностями докладывала ежеминутно, что вотъ Лапинскій баринъ пріѣхалъ, и еще двоихъ господъ привезъ, и чернильницу въ спальню требовали, и Борисъ Николаичъ рано уѣхали, и съ Лапинымъ въ залѣ шептались… Все это бабинька знала въ подробности; но оно только раздражало ее, только еще яснѣе показывало ей, что никакія лазутничества не помогутъ, и бабинька часто награждала Фицку за все ея усердіе бранью, а подъ-часъ и пощечинами. Но Фицка уже не могла разстаться съ своей ролью, она органически въѣлась во все ея существо.

XXXV.

Григорій Иванычъ, послѣ сцены въ бильярдной, долго не показывался.

Бабинька послала за нимъ, разъ вечеромъ, когда Николаю Дмитричу сдѣлалось очень худо.

Онъ только-что вошелъ въ спальню, какъ больной обратился прямо къ нему.

— Дайте мнѣ умереть безъ вашихъ лекарствъ, — сказалъ онъ раздраженнымъ голосомъ.

— Коли не хотите, такъ не буду давать.

— Оставьте меня, ради Создателя!

— Что жь, мнѣ совсѣмъ васъ оставить? — спросилъ докторъ.

— Совсѣмъ, совсѣмъ! проговорилъ больной.

Григорій Иванычъ сердито повелъ бровями и, оборо-тясь къ Пелагеѣ Сергѣевнѣ, сказалъ:

— Мнѣ здѣсь, матушка, больше нечего дѣлать, грубости слушать я не подрядился.

Бабинька бросилась за нимъ изъ спальни и стала его упрашивать.

Николай Дмитричъ подозвалъ къ себѣ Бориса и послалъ его сказать Пелагеѣ Сергѣевнѣ, чтобы она сѣраго разочла; а если хочетъ его оставить своимъ докторомъ, то чтобы къ нему его не звала. — Борисъ исполнилъ это, и въ тотъ же день, отправился къ Ѳедору Петровичу, посовѣтоваться: какого медика взять. Ѳедоръ Петровичъ привезъ съ собой своего пріятеля, старшаго врача при больницѣ, добродушнаго нѣмца. Они съ Борисомъ убѣдили больнаго принимать средства, какія новый докторъ пропишетъ. Добродушный нѣмецъ качалъ все головой, очень кротко изъяснился съ больнымъ и на третій день созвалъ консиліумъ. На консиліумѣ, какъ водится, поговорили на очень скверномъ латинскомъ языкѣ, и рѣ-шилн, конечно, что надежды никакой нѣтъ; а остается только облегчить страданія больнаго.

— Ну что, Боря, — говорилъ Николай Дмитричъ въ день консиліума: — новаго ничего они не выдумали? Все равно, приходится умирать. А письма нѣтъ изъ Москвы?..

— Нѣтъ, папенька, не могу понять.

— Вѣрно сама выѣхала. А если письмо не дошло, подожди еще дня два, три, и пиши, и Ѳедора Петровича проси написать.

Борисъ почти цѣлые дни проводилъ у кровати отца. Только-что воротится изъ гимназіи, приходилъ въ спальню; съ бабинькой не обѣдалъ, а закусывалъ чего-нибудь у себя на верху или въ бильярдной. — Нѣсколько томительныхъ ночей провелъ онъ въ спальнѣ. Больной очень страдалъ, припадки кашля совсѣмъ задушили его. Онъ уже не въ состояніи былъ лежать ни на спинѣ, ни на боку. По цѣлымъ часамъ сидѣлъ онъ въ креслѣ, не прислоняясь къ спинкѣ, опустивъ руки на ручки креселъ, тяжело дыша и охая, съ мутными глазами. Но больной не былъ раздражителенъ. Онъ даже дѣлалъ надъ собой усилія, чтобъ не стонать, и не любилъ, чтобъ ему очень прислуживали. Борисъ, въ эти нѣсколько дней, вступилъ въ другой періодъ жизни. Прежней мелкой, но утомительной борьбы съ бабинькой уже не существовало, наступило сознаніе силъ, было на душѣ больше спокойствія; но въ настоящемъ, въ его отношеніяхъ къ отцу и бабушкѣ, въ этихъ долгихъ приготовленіяхъ къ смерти было все-таки что-то хлопотливое, можно сказать полицейское, и ничѣмъ онъ не могъ заглушить мысли, что наслѣдство, личная свобода, интересъ завязаны во всемъ этомъ. Ожидая письма изъ Москвы, Борисъ много думалъ о новомъ лицѣ его семейной драмы, объ этой теткѣ, про которую отецъ говорилъ съ такимъ глубокимъ чувствомъ. «Если она въ самомъ дѣлѣ чудная женщина, — думалъ Борисъ, «какъ славно заживемъ мы! И тотчасъ же Борисъ краснѣлъ, мысленно выговаривая это. Онъ стыдился такъ думать у кровати умиравшаго. Но напрасно онъ налагалъ на себя узы: молодость брала свое, живое объ живомъ и говорило. Съ бабушкой Борисъ сдѣлался гораздо ровнѣе; ожесточенія какъ не бывало. Ему даже было жалко ее, и онъ ни разу себѣ не позволилъ сказать ей что-нибудь рѣзкое или заикнуться о ней въ разговорахъ съ отцомъ. Борису хотѣлось только, чтобы Пелагея Сергѣевна вела себя лучше, чтобъ она поняла, наконецъ, свое положеніе, бросила подглядыванья и подслушиванья. Сколько разъ хотѣлось ему высказать это, но онъ удерживался, не желая сценъ. Послѣдніе дни еще на годъ состарили Бориса.

XXXVI.

Шестой часъ. Все тихо въ домѣ. Больной съ утра чувствовалъ себя лучше; одышка не такъ мучила его. Онъ легъ на постель часу въ третьемъ и заснулъ.

Борисъ въ этотъ день обѣдалъ въ диванной, у бабиньки, и послѣ обѣда увелъ къ себѣ въ комнату Машу на урокъ. Онъ подиктовалъ немного сестрѣ, задалъ ей задачу, но ученье какъ-то по шло. — Маша, пописавши на грифельной доскѣ, положила грифель на столъ и, поднявъ свои синіе глаза на Бориса, долго смотрѣла на него.

Борисъ въ это время сидѣлъ, опустивъ голову, и тыкалъ въ столъ перочиннымъ ножикомъ.

— Боря… — промолвила дѣвочка.

— Что?

— Ты о чемъ это такъ задумался?

— Такъ, дружокъ.

— Ты о панѣ думаешь?

— Да, о папѣ.

— И я тоже. Не хочется мнѣ учиться, въ голову ничего нейдетъ, Боря. Я какъ на папу посмотрю — мнѣ страшно становится. Вотъ и бабушка: теперь она тихая, а еще страшнѣе стала, глазами все такъ поводитъ.

И Маша показала, какъ бабушка поводитъ глазами.

— А она совсѣмъ притихла, — продолжала дѣвочка: — за столомъ слова не скажетъ. Отчего это, Боря?

— Устала, голубчикъ. Она видитъ, что понапрасну только сердилась.

— Боря, а вдругъ папа умретъ, мы съ ней съ одной останемся?

Борисъ всталъ и положилъ руки на плечи Маши.

— Тетушка къ намъ скоро пріѣдетъ.

— Какая тетушка?

— А ты помнишь дядю Александра, что изъ Москвы-то пріѣзжалъ?

— Съ бородой, Боря?

—Да.

— Онъ вѣдь умеръ? Мнѣ папа о немъ молиться велѣлъ.

— Это жена его. Ее папа сюда выписалъ.

— Что жъ, она съ нами жить останется?

— Да, дружокъ.

— Ну, а бабушка-то какъ же?

— Она къ себѣ въ деревню поѣдетъ.

— Да кто же такъ рѣшилъ, Боря?

Борисъ усмѣхнулся.

— Никто, голубчикъ,