Шрифт:
Закладка:
Часы въ билльярдной пробили половину шестаго.
Борисъ снять заглянулъ въ билліардную и, остановившись у билліарда, обратился взглядомъ къ двери въ спальню… Въ большой комнатѣ раздавались только скрипучіе шаги Якова. Въ щель между косякомъ и дверью глядѣлъ лазутческій глазъ Фицкіи..
Такъ прошло минутъ десять.
XXXIII.
Наконецъ изъ спальни вышелъ Ѳедоръ Петровичъ.
На его серьезномъ лицѣ нельзя было прочесть: взволнованъ онъ или нѣтъ. Онъ опустилъ голову внизъ и, проходя мимо Бориса, поклонился ему молча; потомъ, дошедши до дверей, оглянулся назадъ и проговорилъ:
— Прощайте.
Борисъ съ недоумѣніемъ посмотрѣлъ на него. Онъ точно ожидалъ, что Ѳедоръ Петровичъ подойдетъ и разскажете ему, въ чемъ состояла ихъ бесѣда, и что теперь будетъ онъ дѣлать, по просьбѣ отца.
— Яковъ! — послышалось изъ спальни.
Борисъ двинулся съ мѣста, и въ эту минуту вспомнилъ про почтовую бумагу для письма. Ему стыдно стало, что онъ такъ разсѣянъ, не приготовилъ того, о чемъ просилъ отецъ.
— Скажи папенькѣ, что я сейчасъ приду, — шепнулъ онъ Якову и, вбѣжавъ наверхъ, къ себѣ, досталъ тамъ бумаги и свою маленькую ученическую чернильниду, и, шагая черезъ три ступени, спустился опять внизъ.
Больной все еще сидѣлъ въ большомъ креслѣ довольно-бодро. Въ его лицѣ виднѣлось какое-то одушевленіе вмѣстѣ съ таинственностью. Онъ приказалъ вошедшему Борису, запереть дверь на задвижку и, точнб послѣ какого усилія, глубоко и звучно вздохнулъ.
— Ну вотъ, Боря, — вымолвилъ онъ: — теперь все будетъ исполнено: Ѳедоръ Петровичъ честный человѣкъ. Я ему изложилъ мою волю… — Точно съ трудомъ это слово выговорено было больнымъ.
— Тяжело мнѣ, Боря, идти противъ матушки, вдругъ такъ разомъ покончить, да нельзя, вижу, что нельзя. Ну, что-жь? Ее Богъ не обидѣлъ: у нея есть свое имѣнье, и я бы не пожалѣлъ удѣлить ей, да вѣдь она теперь отъ меня ничего не возьметъ. Ѳедора Петровича просилъ я васъ не покинуть. Онъ и опекуномъ, и попечителемъ будетъ, и въ дѣла войдетъ… Человѣкъ толковый, добрый — самъ видишь. Только бы еще хоть нѣсколько денечковъ мнѣ-то дотянуть…
Больной взглянулъ на сына и увидѣлъ въ рукахъ его почтовый листъ.
— А, спасибо, Боря, не забылъ. Время нечего терять, садись, садись, вотъ къ столику:..
Борисъ придвинулъ стулъ, положивъ на столикъ листъ бумаги, доставилъ чернильницу и приготовился писать.
— Ты знаешь ли, кому писать? — спросилъ больной, пристально посмотрѣвъ на сына.
— Нѣтъ, папенька, — отвѣтилъ Борисъ. Въ эту минуту онъ, дѣйствительно, не догадывался.
— Къ теткѣ твоей, къ Софьѣ Николаевнѣ.
— Еъ Софьѣ Николаевнѣ? — вырвалось у Бориса.
— Да, другъ, ты её совсѣмъ не знаешь. Ничего, послѣ узнаешь. Чудная она женщина..
— Она, вѣдь, въ Москвѣ живетъ, — промолвилъ Борись.
— Да, въ Москвѣ. Я хочу, Боря, выписать ее сюда. Она будетъ для васъ какъ мать. Покойный братъ Александръ много настрадался на своемъ вѣку; не задались мы съ нимъ какъ-то, и жену вотъ такъ оставилъ, между небОнъ и землей. Ну, пиши же, Боря. Не торопись, я скоро говорить не могу.
Борисъ приготовился.
— Начни такъ: «Дорогой другъ мой, Софья Николаевна. Приходится мнѣ умирать, и недолго уже ждать прихода смерти»…
Больной при этомъ вздохнулъ и опустилъ голову на грудь, закрывъ глаза.
— «Вы знаете, — продолжалъ онъ, — что я васъ люблю какъ сестру, и въ вашу привязанность вѣрю все душой…» Да братъ, Боря, ужъ эта женщина не солжетъ, для нея всякое чувство — святое дѣло.
Прошла значительная пауза. Больной вдругъ взглянулъ на дверь.
— Боря, — быстро произнесъ онъ: —мы и забыли запереть дверь,
— Я заперъ, папенька, — отвѣтилъ Борисъ.
— Ахъ, да!
— Ну, дальше пиши. «На васъ теперь вся моя надежда. На краю гроба, прошу я васъ быть матерью дѣтей моихъ. Пріѣзжайте, родная; можетъ быть, застанете меня въ живыхъ, а нѣтъ — не отвергните моей предсмертной просьбы и войдите хозяйкою въ домъ дѣтей моихъ…»
— Папенька, — проговорилъ тихо Борисъ, — пойдетъ ли она? Вѣдь она знаетъ, что бабушка такъ дурно къ ней расположена.
Больной пристально взглянулъ на него.
— Да, Боря, ты правду говоришь; но я еще не кончилъ, пиши.»Я чувствую, дорогой другъ, что не могу поручить дѣтей моихъ матушкѣ; я не хочу, чтобъ имъ жизнь такъ же тяжела была, какъ и мнѣ съ братомъ. Вспоминая о несчастной долѣ брата Александра, я вѣрю, что только вы, какъ ангелъ, принесете съ собой и жизнь и свѣтъ и этимъ поможете мнѣ искупить свою вину передъ братомъ и вами, и дѣтьми моими…»
На глазахъ больнаго были слезы. Звукъ его голоса полонъ былъ глубокой грусти, и говорилъ, что нѣтъ уже никакого исхода этому раскаянью, кромѣ смерти.
Борисъ не глядѣлъ на отца; онъ сидѣлъ, опустивъ голову, и ему, какъ маленькому, хотѣлось плакать, и долго плакать. Отцу нельзя было сказать утѣшенія, а добрыя слова, а порывы чуства не просились наружу.
— «Я умру, — продолжалъ диктовать больной: — я умру спокойно, оставляя дѣтей вамъ. Въ моемъ 'завѣщаніи вы найдете ту же просьбу, ту же волю въ отношеніи дѣтей моихъ, и я знаю, что они все выполнятъ и благословятъ васъ на вѣки.»
Больной остановился. Дыханіе его сдѣлалось прерывисто. Припадокъ кашля слѣдовалъ затѣмъ и минуть на десять прервалъ его рѣчь.
— Не отложить ли письмо? — спросилъ Борисъ, смотря съ безпокойствомъ на отца.
— Нѣтъ, Боря, — промолвилъ больной оправившись: — докончить нужно сегодня. Еще два слова. Много не зачѣмъ: она все сердцемъ своимъ пойметъ. Вотъ что допиши: «Спѣшите, дорогой другъ. Дайте взглянуть на себя, а на могилѣ моей помолитесь о грѣшномъ братѣ вашемъ Николаѣ».
— Все? — спросилъ Борисъ.
— Да. Запечатай и надпиши: Софьѣ Николаевнѣ Телепневой, въ Москву, на Арбатѣ, въ Кривоникольскомъ переулкѣ, въ домѣ Цибашевой.
— Я у себя наверху запечатаю, — проговорилъ Борись вставая.
— Ну, хорошо; завтра и отправь, какъ въ гимназію поѣдешь. ужъ не знаю,
