оглядываясь на пропащие души отступников, для которых предательство стало единственным жизненным принципом, не оглядываясь на «правильные круги», которые хотят сделать из него идола и посадить в клетку лишь для того, чтобы с наслаждением кормить сквозь прутья. Как ни приятно представлять себя этаким перекати-поле, с развевающимися на ветру волосами, без какого-либо определенного направления, рано или поздно ему придется понять, что такое существование не очень-то заслуживает уважения, особенно если есть другие варианты — смешно пытаться жить, как Робинзон Крузо, на берегу озера недалеко от Стокгольма.

Но когда с помощью звезд, луны, солнца и компаса писатель узнает, что оказался в лесу парадоксов, ему не следует отчаиваться и бросаться на поиски троп, которые могут выве­сти его отсюда, — напротив, ему следует подыскать подходящее место для стоянки и разбить лагерь. Рано или поздно ему придется понять, что другого леса у него нет и не будет, что конфликт с собственным писательством нераз­решим, разве что временно. Конечно, это не мешает ему постоянно занимать ту или иную позицию по отношению к этому парадоксу — возможно, это лучший способ защитить то, что ты пишешь. Например, как может быть, что, с одной стороны, человек считает, будто самое важное в жизни — писательство, а с другой — видит, что люди борются с голодом, находятся на грани выживания, и для них, бесспорно, самое важное в жизни — повышение заработной платы? Тут он сталкивается с еще одним парадоксом: он хотел писать для голодающих, но плоды его трудов доступны и нужны только сытым.

Лишь зайдя достаточно далеко, чтобы всерь­ез обустроиться в лесу парадоксов, писатель обретает силу с достоинством встречать обвинения в свой адрес. Однако уже с самого начала ему следует хорошенько уяснить, что есть прием, которому очень сложно что-то противопоставить: когда тебя обвиняют в том, что ты не занимаешь четкой позиции в социальной борьбе. Тут писателю нужно понять, что простой ссылки на творчество всегда недостаточно, потому что из мира творчества открывается множество дверей, ведущих в другие миры. Также не стоит с придыханием пропове­довать абсолютную свободу, поскольку никто не обладает «свободой» в такой степени, чтобы не нужно было занимать позицию в борьбе угнетенных с угнетателями, а эта борьба, пусть ее и описывали множество раз, была, есть и будет фактом до тех пор, пока существует общественная система как таковая. Когда такие проповедники говорят о свободе, то, как правило, имеют в виду лень, трусость или безразличие.

Пока что все предельно ясно. Писатель ни в коей мере не освобожден от обязанности занимать позицию, потому что он, что бы ему ни нашептывали со всех сторон, одинок в этом мире. Но тут мы сталкиваемся с новой проблемой, посерьезнее: как ему занять позицию? На первый взгляд все просто: конечно, он должен писать, и он, разумеется, пишет. Может быть, он сочиняет тексты резолюций, пишет репортажи социальной направленности, дает ожидаемые от него ответы на вопросы анкет и сочиняет стихи к первому мая. Это все важно, никто не спорит. Это можно назвать обязательной военной подготовкой. Но рано или поздно он столкнется с конфликтом. Если он действительно придерживается избранной точки зрения, не следует ли ему посвятить все свое творчество угнетенным? И тогда писатель замечает, что те, кто с восхищением читают его резолюции, репортажи, ответы на вопросы анкет и первомайские стихи, считают его творчество мрачным и непонятным, экстремальным по форме и неясным по содержанию. И тут его социальная совесть вступает в конфликт с совестью художественной, и конфликт этот неразрешим. Вместе с тем ему приходится принять тот факт, что все недомарксисты, утверждающие, что писатель может выбирать форму, как наборщик в типографии выбирает шрифты, восхваляют другого писателя, называя его «голосом народа», потому что тот обладает так называемой ясностью, что на самом деле значит лишь, что он никогда не сталкивался с настоящим конфликтом. С тем же успехом можно хвалить Виммербю за то, что дождь там идет чаще, чем в Йевле.

Однако, заняв четкую позицию, писатель все же приобретает право на защиту и может сказать: моя совесть чиста. Никто не может сказать, что я ушел в тень, что я струсил. Я пытаюсь исполнить свой долг перед обществом и намерен продолжать эти попытки, ибо моя служба бессрочна. Как и вы, я осознаю, что эстетические рассуждения и поэтические принципы, а также этические правила ста­новятся в некоторой степени академичными в том обществе, которое существует у нас на данный момент. Однако писатель, как и все остальные, уже по опыту знает, насколько он зависит от воли посторонних сил, насколько ограничена его свобода, как и свобода всех остальных. Как иллюзорна, к примеру, свобода передвижения, ведь человек предоставлен самому себе лишь на время, данное ему другими! Насколько хрупки и ненадежны социальные реформы и утопии в мире, где единственным надежным ориентиром является крах. И все же нужно защищаться от этого миропорядка, нападать на него, пусть и осознавая трагизм своего положения, — именно в этом и состоит дилемма современных социалистов: и защита, и нападение остаются лишь символическими действиями, однако их необходимо совершать, чтобы не сгореть со стыда. Ко­гда вы в такой ситуации нападаете на меня, говоря: ваши книги непонятны народу, массе, рабочим, недостаточно социальны, я имею полное право ответить: ваши рассуждения строятся на глубоком заблуждении. Это заблуждение, будто социальными являются только те книги, которые «понятны» всем. К тому же под словом «понятны» вы подразумеваете, что они должны быть понятны без каких-либо усилий, примерно так, как мы с ходу понимаем объявление или рекламную вывеску. В глазах некоторых так называемых представи­телей народа книга должна быть похожа на текст объявления о новом мире, но если объявление достаточно красиво, то можно заодно рассказать о летних радостях, о ловле раков на старом озере, и тогда это все равно будет книга «для народа». Для них книга перестала быть посланием одного человека другому. Для них книга потеряла значимость, стала развлечением. Они никогда не понимали, что настоя­щие книги пишутся потому, что их невозможно не писать, что это не просто игры с ритмом или рифмой, которым в свободное время предаются стареющие революционеры, никогда не относившиеся к литературе серьезно. И ко­гда такие люди, столкнувшись с текстом, кото­рый невозможно выучить наизусть за пять минут или сразу же понять все заложенные в нем идеи, кричат «реакционер!», то сами превращаются в реакционеров, потому что они, с одной стороны, отрицают обязанность писа­теля творить от внутренней необходимости, а с другой — ставят под сомнение