Шрифт:
Закладка:
Всё, казалось, понемногу начало налаживаться. Но отношения с людьми в таборе прежними уже не стали. Над Йошкой потешались в открытую. Смеялись над его бедностью, над тем, что несколько лет он перебивался нецыганскими заработками, над тем, что на Магде и Патринке не было золотых украшений. Йошка молчал, не смея даже отругиваться. Он понимал: стоит показать зубы – и ему мгновенно припомнят всё. И на заступничество Бретьяно уже нельзя было надеяться.
Однако, вскоре цыгане вынуждены были признать, что и от дурака Йошки может случиться польза. Это произошло, когда мужчины явились на посудную фабрику в Мариуполе и попросили медных листов для работы. На стол перед ошалевшим директором легла серебряная пуговица-груша, оторванная с жилета Бретьяно.
«Мы не жульё, мы залог даём. Давай медь, работать будем! Сам увидишь, господин, какие котлы сделаем, благодарить нас станешь!» – на чудовищном русском языке, вежливо улыбаясь, говорил Бретьяно. И так и не смог понять, почему директор начал сердиться, махать руками, требовать какую-то бумагу, документы – и в конце концов пригрозил вызвать милицию. Слово «милиция» уже знал каждый цыган в таборе. Дожидаться не стали – толпой вылетели из кабинета.
То же самое повторилось через неделю в столовой завода «Красный жестянщик». После – на пивзаводе… Серебро в залог не принималось, железо и медь не выдавались. Русское начальство, словно разом сойдя с ума, требовало какие-то бумаги показать, а какие-то – подписать. И того и другого неграмотные котляры боялись до смерти. Прежде, в Румынии и Венгрии, от них никогда не требовалось ни бумаг, ни подписей! Всё решали серебряные пуговицы, золотые перстни и солидный вид.
Вечером, собравшись на сходку, мужчины подавленно молчали. Ничего не мог сказать даже Бретьяно. И впервые тишину сходки нарушил негромкий голос Йошки:
– Ромале[36], я пойду к тому начальнику завтра. Я договорюсь. Дадут медь и работу дадут. Но только если…
Закончить ему не дали, закричав и захохотав все разом:
– Ты?! Да посмотрите вы на него! Ты – к начальникам? Со своей рябой рожей? В своей рванине?! Уважаемые, богатые люди ничего не смогли, а ты?! Да иди, иди, дурак, ветерок тебе в спину, иди! Может, начальники, на тебя глядя, посмеются да на твою бедность сбросятся по грошу! Ещё и жену с собой прихвати – извините, ромале…
Цыгане гоготали – но Йошка действительно взял с собой Магду: оборванную, высохшую, надсадно кашляющую, – и Патринку, одетую чуть ли не в мешковину. И сам пошёл в полуистлевшей рубахе и рваном пиджаке внакидку, в просящих каши сапогах, в старой засаленной шляпе. И – вернулся к вечеру со счастливой улыбкой, с бумагой, по которой цыганскому табору можно было получить на заводском складе пять пудов муки, десять фунтов сахару, масла, мяса, молока… А за Йошкой громыхала телега, нагруженная медными листами для работы.
Цыгане не знали, что и думать.
– Что ты в залог за медь оставил? – допытывались они. Йошка усмехался:
– Ничего не оставлял. Договор подписал. Что мы, медная артель, обязуемся котлы изготовить и в срок сдать…
– Ты – бумагу – подписал?! – На Йошку со всех сторон смотрели круглые от ужаса глаза. – Вот дурак, да тебя же заберут за это! Заарестуют! Расстреляют! Бретьяно! Что делать-то будем, бре?!
– Работать, – спокойно сказал Бретьяно. И его сдержанная, мягкая улыбка, как всегда, решила всё.
Конечно, посуду цыгане сделали и вовремя сдали. Конечно, получили деньги за работу. Конечно, таборные вынуждены были, скрипя зубами, признать, что и от дурня Йошки может быть, оказывается, прок. Но, когда Йошка, воодушевлённый успехом, предложил на сходке организовать артель, завести печать и работать дальше, как принято у гаджен, его снова подняли на смех:
– Да иди ты!.. Что выдумал! В газетах своих дурных нахватался?! С бумажками возиться?! Печать?! Цыганам?! Себе на лоб поставишь ту печать, чтоб издаля видать было! Чтоб сиял на весь свет, как брильянт господень! Пропади ты! Что мы – гадже, бумажками махать?!
На другое утро табор чуть свет снялся с места и покинул Мариуполь.
В дальнейшем к Йошке сквозь зубы обращались, когда надо было прочесть очередную бумагу, подписать договор или расписаться в зарплатной ведомости за весь табор. Он молча исполнял просьбы цыган. Работал вместе со всеми. Не огрызался на насмешки. Говорил всё реже и реже. Мать угасала. Патринка мучилась изо дня в день, стараясь хоть немного стать похожей на подруг, – и получала в ответ только град насмешек и обидных прозвищ. Именно тогда она стала Дырзой, и избавиться от этой клички можно было только после смерти.
За эти годы старшие сыновья Бретьяно уже переженились. За одним из них, красавцем Ишваном, оказалась замужем Анелка, и Патринка ничуть этому не удивилась. При отце оставался лишь младший, Стэво. Разумеется, о том, чтобы поженить детей, как решили когда-то, Бретьяно и Йошка уже не заговаривали. Никому из цыган и в голову не приходило, что этот разговор может быть снова поднят. Но однажды ночью Патринка проснулась от тихого голоса рядом с палаткой. Говорил отец – срывающимся, злым шёпотом:
«Ты своё обещание забыл, Бретьяно? Разве цыгане его не слышали?! Я к тебе в семью не набиваюсь! Но слово ты мне давал! И люди это знают! Моя дочь хуже других, что ли?»
«Не хуже. – Голос Бретьяно был, как обычно, ровным, мягким, спокойным. – Никогда в жизни я такого не говорил и не скажу. Твоя Патринка хорошая девочка, честная. Ты ей можешь неплохого мужа найти. Но своему сыну я ровню возьму. Чтобы люди над ним и над нами не смеялись. Прости меня, морэ. Я не думал, что ты меня заставишь это сказать. Думал – сам понимаешь всё. Зачем моему Стэво жена, которая ни гроша ему не принесёт? За что я должен золотом платить?.. Я тебе отказываю не из-за того, что когда-то между нами случилось. Это всё прошло, я и вспоминать не хочу. Но за счастье своих сыновей я отвечаю. Мой Стэво с твоей Патринкой хорошо жить не будет. А раз так – зачем детям жизнь портить?»
«Я… – Голос отца отяжелел от гнева и горечи. – Я… суд соберу, Бретьяно! Пусть цыгане решают, если ты своим словам не хозяин!»
«Как знаешь,» – сдержанно сказал тот – и пошёл прочь от шатра. Приподнявшись на локте, Патринка слышала хриплое, сорванное дыхание отца. Затем он бросил вслед Бретьяно придушенное проклятье, шагнул в потёмки – и исчез.
Патринка знала: никакой сходки отец не соберёт. Потому что говорить было
