Шрифт:
Закладка:
По-русски Патринка заговорила через неделю: сначала плохо, потом – всё лучше и лучше. В школе, впрочем, она всё равно училась кое-как, оживляясь лишь тогда, когда учительница читала им вслух чудесные истории из толстой книги. Так прошли три месяца. А едва повеяло теплом, семья Йошки покинула тёмную каморку при фабрике и уехала из Рогани.
После были другие города, деревни, сёла, дороги… Голод, голод, голод. Мать так и не выздоровела и могла только просить по улицам милостыню. Подавали мало. Вечерами нечего было бросить в котёл. Иногда Магда просто лежала пластом, не в силах подняться с тощей перины и бессильно плача в кулак. Патринка пыталась помогать матери, но у неё получалось плохо. Если бы они жили в таборе, то рядом всегда были бы тётки, племянницы, двоюродные сёстры, подруги… Здесь же приходилось справляться в одиночку – а Патринке было тогда всего десять лет. К тому же в те дни, когда в голове её звучала музыка, Патринка попросту не могла ничего делать! Музыка захватывала её всю, накатывая такой мощной волной, что не только приставать к прохожим – стоять на ногах было трудно! Избавиться от этого проклятия можно было только одним способом: начать петь или хотя бы мычать. Когда музыка выходила наружу, она ненадолго оставляла Патринку в покое.
Однажды (они тогда жили в Харькове) трое пьяных фабричных затащили Патринку в подворотню близ вокзала. Если бы рядом были другие цыганки, они бы загрызли мерзавцев зубами, отколотили бы до полусмерти, отбили бы подругу, как было всегда в таборах, а тут… Но Патринка и в одиночку сражалась отчаянно, рвалась, царапалась, молотила кулаками, лязгала зубами – и сама не поняла, как ей удалось извернуться, укусить державшую её за шею липкую руку, вырваться и, задыхаясь от ужаса и отвращения, дунуть по подворотне прочь.
До ночи она просидела за папиросным киоском, плача, приходя в себя, замывая снегом царапины и молясь лишь об одном: чтобы отец ничего не заметил. Но в тот вечер у младших братьев, отравившихся какой-то тухлятиной на базаре, скрутило животы. Мальчишек рвало ночь напролёт, они выли от боли. Утром перепуганный Йошка понёс их в больницу, но спасти сыновей не удалось. В Харькове Йошка и Магда оставили две могилы – и сразу после похорон уехали. Теперь у них остались только дочери: Патринка и трёхлетняя Рупишка.
Отец по-прежнему хватался за любой заработок. В одну из зим он нанялся на слесарный завод в Ростове разнорабочим: выносить металлическую стружку и подметать цеха. Йошка к тому времени уже хорошо говорил по-русски и усвоил, что здесь, в России, чем ты беднее – тем охотнее тебе помогут. Ничего подобного не было прежде ни в Венгрии, ни в Румынии, ни в Польше. Там нищих бродяг гнали прочь из городов, а заказ на большую работу шёл получать самый богатый цыган в таборе – в дорогой одежде, с тяжёлыми золотыми пуговицами, с тростью с серебряным набалдашником. Таких уважали, таким доверяли, с такими расплачивались по совести. В России же достаточно было явиться в контору завода или фабрики, показать оборванную, босую дочку, больную жену, пожаловаться на голод, холод и «эксплуатацию» (что это значит, Йошка понятия не имел) – и моментально давали работу, комнату и денег. То же самое произошло и в Ростове: их поселили в заводском общежитии, выписали ссуду на тёплую одежду и (конечно же!) направили Патринку в школу. Йошка уже не возражал, поняв к тому времени, что с русской властью, которой взбрело в голову учить цыганских девчонок и давать деньги первым встречным оборванцам, лучше не спорить.
В Ростове они прожили целых пять месяцев: весна задерживалась. Кругом были одни гадже. Сосед по коридору, Фёдор Медведенко, бывший севастопольский моряк, вдовец и пьяница, легко выучил отца русской грамоте, давал читать газеты, приносил Патринке книжки с картинками и входил в комнату соседей, как в свою собственную: по вечерам ему было скучно сидеть одному. Йошка против этого возражать не решался: моряк был огромным, шумным, во хмелю – неуправляемым, мог пробить кулаком хлипкую стену (что он однажды и сделал, доказывая соседу-цыгану необходимость Мировой революции) и держал в страхе даже коменданта общежития.
«Цыганская ты морда, Йоська, некультурная и дремучая! – добродушно рычал Фёдор, сидя верхом на шатком стуле и занимая своей могучей фигурой полкомнаты. – Бачь, дурень, какой у тебя мозг золотой: в неделю грамоте обучился! Газету вот читать можешь! Глядишь, скоро и книжку потянешь! Другой бы давно на слесаря выучился аль там на фрезеровщика, человеком стал бы, а ты?.. Сидишь тут, как гвоздь в стене, ни работаешь толком, не воруешь даже… Цыган называется!»
«Мы – не воры, Фёдор!» – испуганно уверял Йошка.
«Тю! Не воры они! – отмахивался моряк. – Другому кому ври: «не воры»… Так ведь конокрады ваши – и те перековываются! Вон, в Смоленске, мне сеструха пишет, целый табор на землю сел! Сами работают, дети учатся!»
«Да в Смоленске же, пойми ты, совсем другие цыгане! Они же…»
«Други-ие?.. – хохотал, сверкая большими зубами, Фёдор. – Годи брехать-то! Все вы, как тараканы с-под печи, одинаковые! На вот, морда несознательная, хоть «Гудок» почитай, что ли: может, в голове чего щёлкнет…»
Отец из вежливости брал газету и принимался по складам, шевеля губами, читать вслух передовицу.
Иногда, подвыпив, Фёдор приходил в гости к цыганам с баяном. Он пел лихие матросские частушки (при Патринке смущённо пропуская добрую половину слов), старинные русские романсы, в которых безбожно коверкал изысканно-непонятный текст, протяжные украинские песни… Слуха у бывшего моряка не было совершенно, но его это ничуть не смущало. Очень скоро Патринка переняла весь медведенковский репертуар, и по вечерам они с Фёдором вдвоём заливались так, что послушать их в комнату набивалась половина общежития. Патринку всерьёз звали в заводскую самодеятельность, но отец решительно запретил это.
Однажды Патринка, услышав, как Медведенко тщетно пытается подобрать на баяне песню из картины «Путёвка в жизнь», не выдержала:
– Не так же, дядя Федя! Не так, а вот как! – и уверенно запела:
– Не ходи по льду, лёд провалится,
Не люби вора, вор завалится…
Песенка была совсем простой, и Патринка сама не заметила, что нащупывает голосом всё новые и новые вариации, делая незатейливую мелодию сложней и богаче. Фёдор молча и задумчиво нажимал вслед за её голосом кнопки инструмента. Затем ещё раз старательно проиграл получившееся. Недоверчиво покачал большой, курчавой
