Шрифт:
Закладка:
Магда плакала о старшей дочери беззвучно, без слёз, давя кашель в груди. Йошка молчал с почерневшим лицом. Бретьяно пришёл к ним тогда – и до темноты сидел у палатки рядом с другом, что-то тихо, успокаивающе говоря ему. До Патринки донеслась лишь одна его фраза:
«Такие долго не живут, бре[35], сам понимаешь…»
Йошка не сказал другу в ответ ни слова. Не поднял даже головы. А месяц спустя на чьей-то свадьбе случилась пьяная ссора.
Патринке было тогда лет семь. Но она отчётливо помнила, как кричал, захлёбываясь грязной бранью, отец. Помнила его перекошенное от бешенства лицо, мать, с воем повисшую на коленях мужа, растерянных цыган, державших Йошку за плечи… И Бретьяно – спокойного, как всегда, невозмутимого, – словно не его оскорблял на глазах у всего табора лучший друг.
«Морэ, перестань! Замолчи, брат, приди в себя, я тебя прошу! Тебя слышат люди, успокойся!»
Он не повысил голоса даже тогда, когда Йошка заорал что-то о его матери, о её свадебной рубашке… И не сам Бретьяно, а его братья, втроём кинувшись на оскорбителя, сбили его с ног. Цыгане взвыли от ужаса, понимая, что сейчас случится смертный грех.
«Назад!» – велел старший брат.
Бретьяно не кричал, нет. Но те, которые видели в ту минуту его лицо, после божились, что ничего страшнее не встречали в своей жизни. Бретьяно оторвал от Йошки одного из своих братьев, зарычал на другого. Третий, опомнившись, отскочил сам. А потом все четверо молча повернулись – и ушли в темноту. Цыгане потрясённо молчали. Всхлипывала, скорчившись на земле, Магда. Йошка медленно поднялся на четвереньки, потом – на ноги. По его разбитому лицу бежала кровь. Из глаз постепенно уходило безумие, сменяясь отчаянием.
На следующее утро семья Йошки уехала из табора. И тронулась через Румынию и Бессарабию в чужую, незнакомую Россию.
Они прокочевали отдельно целых пять лет – и все эти годы беды преследовали их. У отца сохранились кузнечные меха, бутыли с кислотой, инструменты – но что он мог сделать один, без других? В одиночку не возьмёшь большого заказа от ресторана или фабрики, не заработаешь достойных денег… Йошка перебивался по деревням и городам случайным заработком: вылудить котёл, припаять ручку к кастрюле, залатать прохудившийся чайник… Он старался изо всех сил, хватался за любую работу – но денег всё равно не было. В первую зиму нечем оказалось даже заплатить за постой, и они раскинули палатку на окраине городка Рогани, каждое утро выкапываясь из-под нанесённых за ночь сугробов. В эту вьюжистый, холодный ноябрь мать совсем сдала. Она кашляла без конца, задыхалась, пройдя по улице несколько шагов, и русские женщины совали ей копейки просто из сострадания. Вконец отчаявшись, Йошка нанялся сторожем на прядильную фабрику, и им дали комнату.
Комнатка была крошечная, полуподвальная, с тусклым оконцем под потолком – но там, по крайней мере, была печь. Патринка с маленькими братишками сразу же пробежалась по городу, обрадовалась тому, что работает небольшой базарчик и можно будет ходить туда добывать: теперь она чувствовала себя единственной кормилицей. По-русски никто из семьи тогда ещё не говорил. Но Патринка знала, что она выучится быстро: сразу же, как только поймёт музыку этого языка.
Два дня она бегала по заснеженному базару, клянча гроши на молдавском языке с прибавлением русского «радибога». На третий день в каморку сторожа, до полусмерти перепугав Магду и детей, пришёл милиционер. К счастью, Йошка тоже оказался дома. Кое-как, умоляющими жестами и гримасами, он объяснил представителю власти, что они – просто нищие цыгане, что они ничего не украли, что он честно работает на фабрике, что его жена больна, что дети совсем маленькие… Милиционер внимательно слушал. Затем неожиданно заговорил по-румынски. Выяснилось, что десять лет назад он воевал в Первой Конной, со своим отрядом носился по пылающей Бессарабии и довольно сносно мог объясняться на этом языке.
«Вот что, товарищ… К жене вашей завтра доктор придёт, посмотрит её, я договорюсь.»
«Этого не надо, господин… – бормотал вконец растерянный Йошка. – Магда моя – цыганка, сама вылечится…»
«Я – не господин, и слово это забудьте! А сами только мухи лечатся! – сурово припечатал тот. – И детей отправляйте в школу! Куда это годится – носятся босиком по снегу на площади! Это не положено! Иначе отправим в детский дом!»
«Господин, наверное, не знает… Мы – цыгане, нам так положено от бога… Это наш закон, моим детям нельзя в школу…»
«Послушайте, товарищ… как ваша фамилия?»
«Ботошани, господин…»
«Товарищ Ботошани, закон нарушать никому не полагается! Вы в Советском государстве находитесь! Вашей дочке надо учиться! Здесь у нас и цыгане давным-давно учатся!»
«Да она же глупая, господин… товарищ… Какая ей школа?! Она по-русски не говорит даже!»
«Вот заодно и научится, раз ей тут жить! И учтите – я приду проверю!»
Милиционер ушёл. Магда, надсадно раскашлявшись, схватилась за впалую грудь.
«Йошка… Прошу тебя, уйдём завтра… уйдём отсюда! Поедем в большой город… В школу… Патринке… Только этого нам не хватало! Уедем, прошу тебя! Я смогу, я нагадаю, я принесу…»
«Ты издохнешь, дура,» – угрюмо сказал отец. И до утра просидел за столом, глядя в окно, на мерцающую в замёрзшем небе звезду. А наутро бросил дочери:
«Иди в эту их школу. Пока не арестовали. До весны потерпишь…»
Патринка пошла – умирая от страха, уверенная, что её всё равно выгонят, посмеявшись над её лохмотьями и босыми ногами, над тем, что она не говорит по-русски… Но в большом, деревянном, хорошо протопленном доме, полном детей всех возрастов, над цыганочкой никто не насмехался. Девочки в аккуратных платьях, в валенках, с туго заплетёнными косичками и коротко стриженными волосами окружили её, заахали, запричитали на разные голоса, побежали за учительницей – строгой молодой госпожой в чёрном платье.
«Радибога…» – сказала ей дрожащими губами Патринка. Учительница покачала головой, улыбнулась. Взяла перепуганную девочку за руку и повела в класс.
Довольно быстро Патринка поняла, что в школе неплохо. Во-первых, там всегда было тепло. Во-вторых, каждый день давали еду, которую можно было припрятать и отдать после братишкам. В-третьих, ей натащили столько одежды, сколько у Патринки не было никогда в жизни! Дали даже ботинки, которые невыносимо тёрли ноги, сжимая их, словно в колодках. Патринка смертельно мучилась в обуви! Она уже знала, что в школе ходить босой запрещено, – но, едва выскакивая за
