Играл Зайдеман широко, в отличном стиле. Банков не продавал, меча до последней карты. Выигрывая, не радовался. Если уж очень не везло, он впадал в лёгкую меланхолию и тогда декламировал стихи Баратынского, которого знал, кажется всего наизусть. Он и вообще хорошо знал русскую поэзию и понимал её. По-видимому, ничего, кроме стихов и карт, он и не хотел понимать — зато сам, можно сказать, был поэтом игры. Лет восемь тому назад он умер в Париже.

Глубоко рознился от него другой профессионал кружковский — Павел Иванович Крюков. Маленький, белокурый, безусый и безбородый, имел он в лице что-то скопческое, в движениях — автоматическое. Это был, можно сказать, аскет и подвижник игры. Кроме карт, не было у него ни страстей, ни помыслов (как, впрочем, и подобает истинному игроку). На моей памяти было у него два или три периода везения, в течение которых он выигрывал тысяч по двести рублей и более. Затем он всё спускал до копейки. Но и в эпохи подъёма, как в эпохи упадка, ни в чём не менял он своих привычек, почти ничего на себя не тратя и смотря на деньги единственно как на оборотные средства для игры (как и подобает, опять-таки, благородному игроку).

Жил он у Манежа, в гостинице „Петергоф“, где занимал крошечный номер. Зимой и летом, в мороз и в зной, всё в том же пальтишке песочного цвета, с дешёвой железной тросточкой, размеренным шагом, как заводной, шёл он вечером в Кружок, а под утро — из Кружка. Так проходила вся его жизнь. Человек он был тихий, и никаких слов, кроме необходимых, я от него не слышал. В глазах его была лёгкая, светлая сумасшедшинка.

Третий профессионал был некий Иван Иванович — фамилии не помню, да и не назвал бы её. В сущности, профессионалом он был только наполовину, потому что была у него какая-то торговлишка. Карты служили ему подспорьем. Играл он с неслыханной выдержкой, с самым отвратительным прижимом, какой мне случалось видеть. Везло ему замечательно, но он всё время хныкал — карта слезу любит. Открывая восьмёрку, неизменно говорил убитым голосом, по-волжски окая: „Ну вот, всего только восьмёрочка, а ведь у вас, поди, девять? Нету девяти? Ну, значит, пожалуйте денежки“.

Высокий, худой, небритый, на самом конце длинного носа носил он ржавые сломанные очки, перевязанные ниточкой. В каждом его движении было спокойное, сознательное хамство, которым он нарочно дразнил партнёров, заставляя их нервничать и — проигрывать. Ровно в половине второго ночи он уходил, чтобы не заплатить тридцать копеек штрафу. „Курочка по зёрнышку клюёт“, — говорил он, унося каждый раз несколько сот рублей. Вопреки завету Некрасова — никогда не понтировать против лично несимпатичных игроков, — я против него понтировал бессмысленно и упорно. То же самое делали другие — и это нам дорого стоило.

К профессионалам примыкали люди, засосанные игрой, то есть, в сущности, профессионалы-неудачники. Этих было очень много. Из их числа помню инженера Г., ко времени революции превратившегося чуть ли не в босяка, присяжного поверенного П., пытавшегося на скачках наверстать потерянное в Кружке и кончившего растратой клиентских денег, а затем исключением из сословия.

Помню несчастную старуху Р., кривобокую, крошечную, глухую. Учительница музыки по профессии, принуждённая содержать бездельника мужа из бывших красавцев и подрастающего сына, картами пыталась она добыть недостающие средства. Играла мелко, опасливо; под бумажный рубль подкладывала золотую пятёрку, которую открывала в случае выигрыша и тихонько брала назад, если проигрывала. Все это знали, даже её жалели, но эти приёмы сбивали счёт ставок (крупье в Кружке не было, ставки подсчитывал сам банкомёт) — и старуху старались как-нибудь отогнать от стола. Иногда просто говорили: „Уйдите, пожалуйста“, — она не слышала. Ей кричали в ухо — она делала вид, что не слышит.

Некогда страсть к игре владела многими русскими писателями, в том числе не только выдающимися, но и великими. Достаточно вспомнить Пушкина, Достоевского, Толстого, Державина, Некрасова. Последние два в известные периоды своей жизни были даже профессиональными игроками. Наружной полиции Пушкин знаком был именно в качестве „известного банкомёта“ и под сим титулом значился в её списках.

К моему времени эта традиция прервалась. Более или менее постоянными посетителями карточной залы Литературно-Художественного Кружка были только поэт Семён Рубанович, поэт-самоучка Иван Белоусов, беллетристка Нина Петровская, переводчик В. А. Высоцкий, критик Абрамович (когда приезжал в Москву). Теперь эти имена никому уже ничего не говорят, да их и не много. Из людей известных могу назвать только В. А. Брюсова и В. В. Каллаша, историка литературы.

По совести говоря, все они играли невдохновенно и неумело, а между тем азартная игра, совершенно подобно поэзии, требует одновременно вдохновения и мастерства. Меня всегда удивляло, до какой степени Брюсов, прекрасный игрок в преферанс и винт, становился беспомощен и бездарен, лишь только дело доходило до „железной дороги“, в которую, впрочем, он и играл сравнительно редко. Даже темперамент, ему присущий, куда-то исчезал, лишь только он садился за круглый стол.

Из литераторов, которых встречал я в Кружке, некоторый врождённый талант к игре был только у Каллаша и у Высоцкого, но и этого таланта не умели они обработать, и в конце концов в их игре всегда было что-то дилетантское. Другие, однако, были не в пример хуже их. На игру Белоусова, едва ли не самого постоянного из названных игроков, просто грустно было смотреть. Ему нередко везло, но он выигрывал, кажется, ещё бездарнее чем проигрывал.

(Поясню для профанов. В каждой игре многое зависит от случая, от распределения карт; качество всякой игры определяется умением сопротивляться неблагоприятному ходу карт и использовать благоприятный; но в коммерческих играх и то, и другое облегчено известной возможностью точного расчёта; в игре же азартной, где никакой точный расчёт невозможен, всё решается только чувством ритма и стилем игры; этот стиль может быть изящен или не изящен, остёр или туп, ярок или бледен — и т. д.; вот почему в азартную игру более, чем в коммерческую, можно талантливо проигрывать или бездарно выигрывать.)

Как всегда бывает, у кружковских игроков было много суеверий: некоторые носили с собой разные талисманы; общепризнанно было, что г-жа Р., о которой рассказано выше, приносит несчастье; проигравшиеся ждали „утренников“, то есть счастливых банков, которые, по их мнению, любят случаться под утро. Не знаю, так ли это, но действительно и у меня был один „утренник“ вполне замечательный: я убил подряд двадцать три карты. Увы, счастливчики уже разошлись по домам, ни у кого из остающихся не было денег, и я, начав