в самых неожиданных местах, но он едва слушал, сказал же, не обращать внимания, говорил он, волоча каменные ступни по засыпанным золой коридорам, по ошметкам ковров и обгорелым гобеленам, но они снова нападут, говорили ему, они сказали, гранаты – это так, предупреждение, потом начнутся настоящие взрывы, но он, не слушая, пересек сад, вдохнул с последними ночными тенями шепот новорожденных роз, сумятицу петухов в порывах ветра с моря, что нам делать, генерал, сказал же – не обращать на них внимания, на хрен, и ушел, как обычно в это время дня, следить за дойкой, так что к воротам мятежной части Конде подкатила, как обычно в это время дня, запряженная мулами повозка с шестью бочками молока из президентских коровников, и на облучке сидел всегдашний возница, господин генерал шлет вам это молоко, хоть вы и плюете в руку, которая вас кормит, проорал он так простодушно, что генерал Бонивенто Барбоса приказал принять молоко с условием, что первым его попробует возница, так мы убедимся, что оно не отравлено, и тогда железные ворота распахнулись, и полторы тысячи повстанцев вышли на внутренние балконы и увидели, как повозка въезжает в центр мощеного двора, как ординарец вскакивает на облучок с кувшином и половником, чтобы налить молока вознице, как открывает первую бочку, как зависает на миг на фоне ослепительной вспышки, и больше не видели ничего и никогда в вулканическом жаре, спалившем мрачное каменное здание, где никто ни разу не видал ни одного цветка, здание, обломки которого взмыли в воздух на волне шести взорвавшихся бочек с динамитом. Ну, вот и все, вздохнул он в президентском дворце, пошатнувшись от сейсмического порыва, который разрушил вдобавок четыре ближайших к военной части дома и побил свадебные сервизы в буфетах даже на самых окраинах, вот и все, вздохнул он, когда мусорные фургоны вывезли из дворов портовой крепости трупы восемнадцати офицеров, расстрелянных попарно ради экономии боеприпасов, вот и все, вздохнул он, когда генерал Родриго де Агилар явился к нему с донесением, господин генерал, в тюрьмах снова не осталось места для политзаключенных, вот и все, вздохнул он, когда радостно зазвонили колокола, начались праздничные фейерверки, заиграла бравурная музыка, возвестив начало нового мирного столетия, вот и все, на хрен, кончено, сказал он и преисполнился такой самоуверенности, такой беззаботности, такого пренебрежения собственной безопасностью, что однажды утром, возвращаясь двором из коровника, не увидел – инстинкт подвел – фальшивого прокаженного, который, будто привидение, поднялся из розовых кустов и преградил ему путь под медленно падающим октябрьским дождиком, и только тогда он заметил мимолетный отблеск вороненого револьвера, дрожащий палец на спусковом крючке, развел руки, подставил грудь под пулю и прокричал, только попробуй, козел, выстрели, изумленный тем, что его час настал вопреки ясным предсказаниям плошек, стреляй, если ты такой храбрый, прокричал он, и в этот неуловимый миг колебания в глазах нападавшего сверкнула бледная звезда, его губы скривились, воля пошатнулась, и тогда он обрушил кулаки, словно два молота, на его уши, повалил, нанес сокрушительный удар ногой в челюсть, услышал откуда-то из другого мира крики бегущей к месту происшествия охраны, озарился голубым неумолчным громом пяти выстрелов, это скорчившийся в луже крови фальшивый прокаженный выпустил себе в живот пять пуль, чтобы не достаться живым страшным мучителям из президентской охраны, и поверх прочих криков растревоженного дома отдал не подлежащий обсуждению приказ изрубить труп на куски для острастки, так и поступили, голову в настое из каменной соли выставили на Гербовой площади, правую ногу – в восточном приделе церкви города Санта-Мария-дель-Алтар, левую – посреди безбрежных селитряных пустынь на западе, одну руку – на плоскогорьях, вторую – в сельве, а кусочки туловища изжарили в свином жире и оставили на солнце, пока они не превратились в голые кости, и развезли по всей необъятной и недоступной шири этого негритянского бардака, чтобы каждый без исключения увидел, как кончают те, кто поднимает руку на отца, и он, позеленевший от ярости, прошел меж розовых кустов, откуда президентская охрана расшугивала прокаженных прикладами, чтобы совесть поимели, изменники, поднялся на второй этаж, пиная паралитиков, чтобы видели, благодаря кому их мама родила, сукины дети, прошагал по коридорам с криком, разойтись, на хрен, начальник идет, пугая конторщиков и бесстрастных льстецов, провозглашавших его бессмертным, оставил по всему дому каменный шлейф своего раскаленного тяжелого дыхания, молнией пронесся через зал аудиенций и исчез в личных покоях, вошел в спальню, закрылся на три замка, три засова, три щеколды и кончиками пальцев стащил с себя брюки, выпачканные дерьмом. Не давая себе ни минуты покоя, он вынюхивал в своем окружении тайного врага, того, кто подослал фальшивого прокаженного, ибо чувствовал, что это кто-то очень близкий, настолько, что ему известны его тайники с медом, всегда и повсюду он смотрит в замочные скважины и слышит сквозь стены, будто он – мой портрет, его летучее присутствие ощущается в январских пассатах, он не раз узнавал его в мерцании жасмина жаркими ночами, месяцами бессонницы гонялся за ним, как за призраком, передвигая свои страшные призрачные стопы по самым укромным комнатам темного дома, пока однажды вечером за домино не увидел, как его догадка воплотилась в задумчивой руке, выложившей последнюю фишку в игре, дубль пять, и словно бы внутренний голос подсказал ему, эта рука и есть рука предателя, вот же ж на хрен, это он, сказал он себе ошеломленно и поднял взгляд к струе света от висящей над столом лампы и встретился с красивыми артиллерийскими глазами моего задушевного кума генерала Родриго де Агилара, вот ведь оно как, его правая рука, его незапятнанный сообщник, не может такого быть, и тем горше ему становилось, чем глубже он вглядывался в паутину фальшивых истин, которыми его столько лет отвлекали, скрывая невыносимую правду: мой кум, всю жизнь дружим, состоял на службе у политиков-авантюристов, у тех, кого он ради своего удобства вытащил из самых темных застенков федеральной войны, оделил богатствами, осыпал фантастическими привилегиями, шел у них на поводу, терпел, что они пользуются им, чтобы возвыситься так, как старой аристократии, сметенной либеральными вихрями, и не снилось, и все-то им оказалось мало, на хрен, нацелились на место богоизбранного, которое он застолбил, возжелали стать мною, недоноски, и путь им освещали ледяной ясный ум и бесконечная осторожность человека, который обладал кредитом доверия и властью, недоступными никому другому при режиме, единственного человека, который пользовался привилегией приносить бумаги ему на подпись, зачитывать вслух законы и министерские указы, которые только я сам мог