вспомнила, как всегда] тщательно следил за здоровьем ее муж, мгновенно реагируя на малейшие признаки простуды припарками, примочками, чаями и отварами. Он вообще очень услужливо относился к своему телу: холил и нежил его, словно это был драгоценный сосуд, в который случайно влетела душа. Будет ли таким он и дальше? Кто знает. Теперь это не ее забота. Она постаралась отвлечься от мыслей о муже, вернее, о человеке, который одиннадцать лет был ее мужем, и переключилась на Вассу. Сильную, мудрую, спокойную, искреннюю, так толково вправлявшую ей тогда мозги в баре. Влюбленную в своего заполошного Владика, рыскающего с телекамерами по всей стране. Дорыскается! Василек, такая красотка, постоянно торчит дома одна. Хорошо хоть теперь забава у нее есть — пятнистый Батлер. Лариса вспомнила, как восторженно описывала его Васька. «А, — хлопнула она себя по лбу, — у нее же машина теперь своя! Будет по Москве раскатывать, пока муженек неизведанные места открывает». Определив таким образом (и справедливо) привилегии каждого в семейном дуэте Поволоцких, доморощенный арбитр повернулась к стене лицом и попыталась уснуть. Как бы не так! Досчитав розовых слонов до ста, вздохнула, открыла глаза и включила ночник. Часы показывали два. «О Господи, что же это такое творится! Мне же поспать нужно хоть немного. На кого я завтра буду похожа?» Розовые слоны стройными рядами двинули дальше. Пропустив эту армаду через цифру «двести», счетовод не выдержала, достала зажигалку, сигареты и бесшумно выскользнула из сонного купе. «Выкурю сигарету, — решила, — все равно не спится».

Открыв дверь в тамбур, она с удивлением увидела, что не одна страдает бессонницей. Спиной к ней стоял мужчина и неотрывно смотрел в черноту пробегающей за окном ночи. Лариса уловила запах дорогих сигарет «Мальборо», которые сама не так давно (Боже мой, целая вечность!) курила в кабинете Гаранина. Повернувшись на грохот открываемой двери, любитель ночного перекура оказался лицом к лицу с вошедшей, и она узнала в нем соседа по купе. Глаза его сияли возбуждением, губы растягивала довольная улыбка.

— Не спится? — посочувствовал доброжелательно.

— Нет, — уныло призналась отвергнутая Морфеем.

— Животных надо было посчитать, говорят, помогает, — дал совет тамбурный собеседник, по совместительству купейный попутчик.

— Пыталась. Не помогает, — вздохнула она.

— Это бывает, — весело согласился ночной бодряк. — Я думаю, у молодой красивой женщины всегда есть над чем поразмыслить. А вы, как мне кажется, еще и умны. Вот вам и повод для бессонницы — заложен в вас самой.

— А вам, наверное, не привыкать к ночным бдениям? — спросила Лариса, оставив комплимент без внимания. И пошутила: — Мне кажется, что вы день с ночью перепутали. В вас такой заряд бодрости, как будто сейчас не два ночи, а полдень, да еще приправленный парой литров кофе.

— И это есть! — хохотнул он.

— Простите, Бога ради, за любопытство: вы — ученый?

— Почему вы так решили? — изумился попутчик.

— У вас такой вид, будто вы научное открытие сделали.

Он весело, от души, расхохотался, обнажив крепкие белые зубы.

— Ха-ха-ха, вы правы! В некотором роде — да. Отсмеявшись, достал из кармана брюк маленькую фляжку с красивой пробкой на цепочке и протянул Ларисе: — Хотите глоток?

— Спасибо, нет.

— Напрасно. Это очень хороший, выдержанный коньяк. Настоящий, а не тот суррогат, что в магазинах продают. Презент друга из Еламы, — пояснил он. — Есть такое местечко на границе Азербайджана и Дагестана. Вы никогда там не бывали?

— Нет.

Он отхлебнул из фляги. Лариса успела заметить нечто похожее на старинный герб и под ним краткую надпись, Я сделанную витиеватыми письменами. Ночной собеседник перехватил ее взгляд.

— Старинная вещица, настоящее серебро, — любовно похлопал флягу по пузатому бочку. — Друг подарил, арабист. А надпись сделана арабскими буквами и переводится как «пленное вино». Эти слова принадлежат Рудаки. Вы любите Рудаки?

Она неопределенно пожала плечами.

— А я люблю. У нас его мало печатают, все больше Исаева да Михалкова. А он был удивительный поэт! И с непростой, можно сказать, трагической судьбой. Сначала жил во дворце Саманидов, писал стихи, был богат и знаменит. Потом впал в немилость, его турнули из дворца. Ослепили. Умер в своей деревне, в нищете. Что вы хотите? Бедняга жил на рубеже девятого-десятого веков — мрак! Да еще и в Персии. Какой же талант это выдержит? Я ведь сам о нем ничего не знал, пока флягу эту Димыч не подарил. Надпись мне очень понравилась. С нее и пошло. — Он опять закурил. — Нет, вы послушайте:

«Налей вина мне, отрок стройный, багряного, как темный лал,

Искристого, как засверкавший под солнечным лучом кинжал.

Оно хмельно так, что бессонный, испив, обрадованный сон узнал.

Так чисто, что его бы всякий водою розовой назвал,

Вино — как слезы тучки летней…»[11]

Ну и так далее. Красиво! — И восхищенно цокнул языком.

Читал он так вкусно, с таким наслаждением, что Лариса невольно заразилась его восторгом и даже почувствовала себя слегка хмельной от всех этих шелковых «эль», льющихся в уши.

— Отличные стихи! За них можно сделать еще глоток. — Отхлебнув чуть-чуть, он завинтил пробку и опустил флягу с ее содержимым в карман.

— Счастливый вы человек! И интересный. Поэтов любите, которых мало кто знает, друзей у вас много, — сказала Лариса, доставая вторую сигарету.

Ночной собеседник заинтересовал ее. Он был явно неглуп, начитан, тактичен, обладал чувством юмора. И еще чувствовалась в нем какая-то лихость, бесшабашность, то, что называют одним словом — кураж.

— Это верно, друзьями не обделен, — согласился он. — А что до поэтов — так, честно говоря, мне один Рудаки и интересен. Я не любитель поэзии. Все больше прозу предпочитаю, — он хитро улыбнулся, — прозу жизни, так сказать. — И резко сменил тему: — А от коньяка вы зря отказались. Прекрасный коньяк. Густой, душистый, а цветом похож на темный янтарь. Когда пью его, так и вижу рядом Джавида. Эх, славненько я тогда отдохнул в Еламе! Представляете, — оживился он, — разбил палатку прямо у воды, метрах в двух — волны полог целуют. Ночью плывешь, звезды над тобой — каждая с мандарин, луна воду серебрит. И тишина. Только волны плещутся и цикады стрекочут. Красота! Джавид, правда, обижался, что я не в его доме жил. Но не могу долго в одних стенах находиться! Задыхаюсь. Я по природе цыган, перекати-поле.

«Нет, он явно не профессор», — решила Лариса.

— Извините, Бога ради, за любопытство: у вас нет постоянного дома? Вы геолог?

— Красивой женщине многое можно простить, — заметил ценитель коньяка и Рудаки. — А уж любопытство и женщина