Уже начало темнеть, и на заснеженных мощеных улочках царило оживление. Молодые девушки, подоткнув подолы юбок, спешили в птичники собрать яйца и бережно укладывали их в корзины. Холостые парни, еще более взволнованные в предвкушении праздника, посмеивались, репетируя песни[37], и стучали по булыжнику маки́лами[38] из орехового дерева, словно принесенные из леса палки добавляли им смелости для предстоящей церемонии.

На мой стук в парадную дверь никто не ответил. Не дождавшись приглашения, я толкнул старую, обитую гвоздями дверь и свистнул. Хозяйка наверняка уже узнала меня по шагам: я не раз поднимался к ней прежде. Потопав ногами, чтобы стряхнуть снег, вошел в дом.

В полумраке лестницы таились тени, и моя рука вновь непроизвольно скользнула к кинжалу на поясе – безотчетный жест, сохранившийся со времен военной службы.

Я нашел ее наверху. Старуха сидела возле окна и наблюдала за праздничной толчеей на улице. При виде меня беззубый рот изогнулся в улыбке.

– Бабушка Лусия…

– Дьяго, мальчик мой, – проговорила она слабым голосом.

За последние две зимы бабушка заметно постарела. Мне хотелось верить, что время над ней не властно, только это было не так. Я помнил ее седые волосы и поредевшие зубы; теперь же она стала терять и волосы, и остатки зубов, как ореховое дерево теряет листву с наступлением заморозков. Спина у бабушки сгорбилась еще сильнее, вынуждая ее держать голову почти на уровне живота.

Все ее имущество состояло из узкой кровати и сундука, где она хранила скудное приданое – летнюю нижнюю юбку да пару сандалий на случай, если захочется выйти на улицу. В углу у окна располагалась изящная прялка, сделанная краснодеревщиком Лупо.

Я подошел к пустому табурету, который бабушка Лусия всегда ставила подле себя.

Местные жители навещали ее почти каждый день. Они приносили яблоки и репу, делились своими заботами, неурядицами и грехами, о которых не говорили даже на исповеди. А она терпеливо и сочувственно слушала. Люди знали, что за свою полуторавековую жизнь бабушка Лусия повидала слишком многое, чтобы кого-то осуждать или упрекать.

– Гектор передал тебе каштаны. Поджарю их, пока мы сидим.

Разровняв тлеющие угли кочергой, я вынул из-за пояса кинжал и стал протыкать каштаны, прежде чем положить их в очаг.

– Я до последнего не верила, что ты умер, – радостно сообщила бабушка, крепко сжимая мои ладони в своих усеянных старческими пятнами руках.

– Как же приятно вновь оказаться в тепле! – заметил я, усаживаясь рядом с ней.

На самом деле Лусия не приходилась мне бабушкой, просто за долгие годы все жители Вильи-де-Сусо привыкли считать ее таковой.

– Мне кажется, или я чую запах жареных свиных шкварок? – внезапно спросила она тоном маленькой девочки.

Я инстинктивно поднял голову и принюхался. С улицы плыл сладковатый аромат дрожжевого теста – напоминание о домашнем очаге, которого мне недоставало два долгих года.

– Бабушка Лусия, это я! – донеслось со двора.

– Крикни ей, пусть поднимается. У меня голос что-то совсем охрип.

Слабый свет очага и свечи у окна выхватил из мрака тень с пирогом в руках; запах от стряпни шел изумительный.

– Вы жарите каштаны? – поинтересовалась гостья.

– Аликс де Сальседо? – спросил я, разглядев у нее на голове току с тремя вершинами. Одну полагалось носить замужним дамам, две – тем, кто дважды овдовел. Три предназначались для женщин, похоронивших трех мужей.

Я встал, уступая место.

– Не говорите бабушке, что я иногда снимаю току, – с улыбкой прошептала она, проходя мимо, а затем возвысила голос, чтобы старуха могла расслышать: – Сир, не желаете разделить с нами трапезу? Как говорится, в тесноте, да не в обиде.

Не в силах отказаться, я придвинул сундук и сел напротив.

– Лусия действительно приходится вам бабушкой? – спросил я.

– Бабушкой моей бабушки, если точнее. Она была еще девочкой во времена правления Альфонсо Воителя, когда возводили городские стены. По моим подсчетам, ей больше ста шестидесяти лет.

– Сеньор Белако, твой прадед, – начала бабушка Лусия, обращаясь ко мне с беззубой улыбкой и полным ртом, – построил стену на деньги от кузницы. Он нанял двух каменщиков из Эстельи, человек сорок рабочих – плотников, пастухов, подмастерьев – и десяток женщин. Людей нанимали поденно. Тем, кто приходил со своей лошадью, платили двадцать два динеро[39]; остальным только семь. Я носила воду из колодца и зарабатывала четыре, почти как взрослая. На строительство стены ушло больше десяти лет. Многие затем поселились здесь: Грасиана де Рипа, Перо де Кастресана, Бона де Сараса… Их потомки есть и среди тех молодых людей, которые сегодня будут петь тебе серенады, Аликс. Так жаль, что граф умер в расцвете сил, не дожив до старости… Я была всего лишь девочкой, но любила его и горько плакала, когда его не стало. Граф заботился обо всех. В деревне нас в то время человек двести жили, и все приходились друг другу родственниками. Ты очень похож на него и на его внука. Те же голубые глаза. Даже запах такой же.

При последних словах Аликс потупила взгляд, сдерживая улыбку. Очевидно, в этом заключалась какая-то шутка, понятная только им.

– Почему я не помню вас в ту пору, как уехал из города два года назад?

– Мне было шестнадцать, сир, и я поздно расцвела. За два лета я сильно изменилась.

– Два лета и три супруга? – спросил я, не подумав, и тут же раскаялся. – Простите. Вы, наверное, устали отвечать на вопросы о покойных мужьях…

– Да. Знаю, что говорят о таких как я: «Незамужней вдове место в могиле или в монастыре».

– Мне никогда не нравилась эта поговорка. Неужели какой-то умник высмеивал вас за то, что вы потеряли трех мужей?

– И не один. Но лучше я расскажу вам все сама, прежде чем вы услышите от кого-то еще. Мой первый муж, Лиасар Диас, держал пекарню. Он был молодым человеком моего возраста, полным сил, и работал, не зная устали. Сам взвешивал мешки с зерном, хотя мы наняли для этого слугу. Однажды утром я нашла мужа на полу зернохранилища, в корчах, будто в него вселился демон. Это был огонь святого Антония[40]. Лиасар начал видеть корабли, плывущие по улицам, и деревья, поднимающиеся на холмы Монтес-Альтос. Я сама ухаживала за ним и не рассказывала никому, кроме бабушки Лусии. Ваш кузен Гуннар пытался меня успокоить и объяснил, что рожь в зернохранилище, должно быть, заражена спорыньей. Он поведал, как норманнские воины глотали ее, чтобы узреть видения, подобно святым, и вселить страх