нападками отца и не утратил уважение к родителям. В один из моментов, когда отношения стали особенно напряженными, кронпринц пожаловался, что Вильгельм избегает родителей и ничего не рассказывает им о том, что происходит между ним и императором. Вильгельм ответил, что кронпринцесса злится, когда он высказывает мнение, отличное от ее позиции. Кронпринц назвал ответ сына «невозможным» – но многочисленные свидетельства указывают на то, что так и было. Говорят, что однажды кронпринцесса покинула дом, когда увидела входящего в него сына. Они оба обладали напористыми характерами и старались добиться своего. Управляющий замком однажды сказал, что больше всего кронпринцессе нужен мощный конфликт. Поскольку взаимное милосердие отсутствовало, конфликт был неизбежным. Когда подобный антагонизм развивается в семейном кругу, практически любое действие противной стороны трактуется неверно и усиливает противостояние. Даже попытки примирения приносят больше вреда, чем пользы, потому что примиренческое настроение редко появляется у обеих сторон одновременно и отказ от оливковой ветви оказывается вдвойне болезненным, когда решение протянуть ее требует большой работы над собой.

Чемберлен говорил, что принцесса отреагировала на жесткое обращение и отступила, когда поняла, что пытается пробить каменную стену. Но она не позволила, чтобы на нее вообще не обращали внимания. Она могла выдержать, когда ей говорили, что она англичанка и не любит Германию, если признавали, что она имеет политический талант и получила образование в классической школе политики, но любое сомнение в ее политической прозорливости приводило ее в ярость. Карьера принцессы была связана с постоянной борьбой, и блестящие перспективы, которые, казалось, когда-то простирались перед ней, не претворились в жизнь. Она была эмоциональнее, чем ее супруг, и потому ощущала лишения острее, и постоянно подавляемые желания нашли неизбежное выражение в непродуманных действиях и ненужных словах. Ее судьба вызывает в памяти слова фон Гофмансталя:

Жизнь надо принимать легко,С легким сердцем, легкими руками,Останавливаться и брать, останавливаться и давать…Тем, кто поступает иначе, жить тяжело,И Господь не проявляет к ним милосердия.

Англофобия была естественным побочным продуктом напряженного отношения принца Вильгельма с «английской принцессой». Насколько оно было основано на истинном убеждении и насколько на притворстве, вероятно, он и сам не знал. Это было неизбежным следствием попытки поддерживать Англию и английские традиции как модель. Будучи подростком, Вильгельм подчеркнул в книге о Бисмарке все антианглийские высказывания канцлера. Известно, что в минуты раздражения он называл своих английских родственников «проклятой семейкой». Герберт Бисмарк, однако, сделавший многое, чтобы настроить Вильгельма против Англии, говорил, что, хотя принц никогда не мог слышать слишком много ругани в отношении этой страны, ненависть таила мощную и бессознательную привлекательность. Другая грань этих отношений любви-ненависти, проявившаяся в 1880-х годах, – это настрой Вильгельма к дяде Берти. Здесь снова антагонизм вскормлен множеством сходных аспектов. В целом примечательно, что, если не считать облака, вызванного прусской политикой 1864–1870 годов, отношения между принцем Уэльским и его старшей сестрой были близкими. Девочка была любимицей отца и лучшей ученицей. Мальчик оказался разочарованием и своим свободным поведением приблизил смерть принца-консорта. «Берти, – писала его мать, – моя карикатура; это несчастье, а в мужчине тем более». Девушка была интеллектуалкой и остро чувствовала свою миссию. Молодой человек редко брал в руки книгу и думал только о собственных удовольствиях. Когда он отправился навестить сестру в Берлине вскоре после ее свадьбы, принц-консорт написал дочери: «Ты найдешь Берти подросшим и ставшим лучше. Не упускай ни одной возможности заставить его трудиться. На это должны быть направлены наши совместные усилия. К сожалению, он не интересуется ничем, кроме одежды и снова одежды. Даже перед охотой он больше думает о своих штанах, чем о дичи…[Берти] обладает большим социальным талантом. Он живой, быстрый и сообразительный, когда его ум нацелен на что-то… но это бывает редко. Обычно его интеллект не более полезен, чем пистолет, упакованный на дне сундука, когда его обладатель подвергается нападению в кишащих грабителями Апеннинах».

Привязанность и уважение, которые брат и сестра испытывали друг к другу, вкупе с глубоким уважением Вильгельма к бабушке не позволили дяде и племяннику сблизиться на почве того, что оба находились в конфликте со своими матерями. Тем не менее у Эдуарда и Вильгельма было много общего. Оба обладали удивительной восприимчивостью; оба могли быть необычайно общительны, выказывать любезность и очарование. Ни один из них не мог считаться начитанным, поскольку у обоих не было привычки к чтению; однако оба владели информацией, которую приобретали в беседах или при просмотре дипломатических и других документов. Оба обладали даром быстро вникать в суть вещей. Ни один из них не мог ничем заинтересоваться надолго. Оба в душе были добрыми и честными людьми, желавшими блага своим народам и миру в целом. И обоим было очень трудно последовательно двигаться к своей цели.

Вильгельм, несомненно, был более способным из них. Он тоже мог совершить промах в делах, только вызвано это было, как правило, не бестолковостью, а излишним энтузиазмом. Об Эдуарде говорили, что он мог хорошо играть в бридж, если его партнер – «болван» и все карты на столе, но был совершенно неспособен запомнить карты других игроков. Вильгельм утверждал, что хороший игрок в вист должен знать, где находятся все карты. Вильгельм был также более высоконравственным из двоих. Вероятно, поэтому он считал, что обязан стать более успешным, – но постоянно разочаровывался, а его дядя, напротив, относился к жизни легко. Роджер Фулфорд писал: «Когда он [герцог Кентский] видел, как его старшие братья ведут разгульную жизнь, все время находятся в подвыпившем состоянии, но при этом добиваются больших успехов, чем он, с его извечной трезвостью и старой француженкой, он был потрясен несправедливостью всего этого, и вместо того, чтобы достойно встретить невзгоды, стал утешаться капризным тартюфством.

Самое главное, у Вильгельма и Эдуарда были совершенно разные темпераменты. Немец был больше сосредоточен на себе, хотя это не значит, что он был эгоистичнее; он выше оценивал собственные возможности и больше ждал от других людей. Всегда что-то сделал и не мог остаться в одиночестве. Англичанин, наряду с житейской мудростью, обладал налетом лени, без которой не обходился никто из людей, занимающих высокое положение. Когда его освистали во время первого государственного визита в Париж, он встретил комментарий «Кажется, мы им не нравимся», вопросом: «А с какой стати мы должны им нравиться? (Говорят, что много лет спустя глава германского государства во время визита в Лондон проявил такую же широту взглядов.) Однажды Эдуард настоял, несмотря на опасения французских министров, на своем пребывании в Париже на майский праздник. Свое желание он объяснил тем, что ему хочется увидеть своими глазами революцию. В очаровании манер племянника было