На тротуаре стояли женщины и плакали. Ирина Васильевна была среди них. Вернулась домой и как подкошенная упала на кровать. Слезы душили ее, а губы шептали, словно клятву:

— Нет, русских людей никто не победит... Никто... В медпункт приходили знакомые Ирины Васильевны, пожилые рабочие, проработавшие по полвека и больше на заводе. Сосед-прокатчик прямо сказал ей:

— Жрать нечего, дочка, вот и нанялся. Хоть баланду или кусок хлеба получу. А польза от меня — сама знаешь какая. Советская власть уже пенсию платила. Пришел за бюллетенем, или как он теперь.

Врач дала ему освобождение на три дня.

— Наведывайтесь. Сразу нельзя. Сами понимаете.

— Понимаю, дочка. И на том спасибо,— ответил прокатчик.— Свой человек в нынешнем положении великое дело.

Заглянул в медпункт Иван Михайлович Чернов. Чистякова знала его с тридцать седьмого года. В сороковом он вышел на пенсию.

— Не ожидала, конечно, госпожа докторша,— сказал старик спокойным приглушенным голосом.

— Зачем вы так, Иван Михайлович? — обиделась Ирина Васильевна.

— Да вот вспоминаю молодые годы. Ты, небось, и не знаешь этого? А мне-то что? Господин Кабанов, госпожа Мясоедова. Знаешь, как звучало? — Он усмехнулся.— Не обижайся. В их газетке господский артикул появился. Презабавно, скажу тебе, пишут про нашу жизнь. Хоронят по всем статьям. Читаешь — и вроде бы мы не мы. Жили и ничего не видели. Я-то, старый дурень, оказывается, ничего не понимал. Меня выгнали с производства, сделали безработным, а они, благодетели, пришли и любезно пригласили трудиться на пользу, так сказать, их высочества...

— А кое-кому по душе,— вставила Чистякова.

— Вот именно,— зло отозвался Чернов. — Как твоему соседу по цеху.— Он кивнул в сторону двери.— Ты с ним будь осторожна. Ну, ладно. Может, заглянешь к старухе? На сердце жалуется.

— Забегу, Иван Михайлович.

Чернов жил в одноэтажном заводском доме, обнесенном невысоким штакетом, напротив клуба «Металлург». Еще до революции он слесарил на металлургическом. В годы гражданской войны вступил в партию большевиков. Восстанавливал завод, учился, стал начальником центрально-ремонтных мастерских. Все домны и мартеновские печи слыхали его неторопливый, негромкий голос, когда он приводил свои бригады и ремонтировал огненные гиганты. А вышел на пенсию — и пристали к нему разные болячки. Но он крепился, старался быть на людях. По вечерам стоял у калитки, заговаривал со знакомыми. Рассказывал о младшем сыне — учится на летчика, а дочь будет инженером, в институт поступила...

Не изменил своей привычке и в первые дни оккупации города. Появлялся у калитки. Только прохожих почти не видно, а если показывались, то старались быстрее прошмыгнуть по улице и скрыться в доме. Вымерла Ларинская сторона. Молчал огромный завод.

Однажды в переулке на столбе Иван Михайлович заметил белый листок. Подошел и, щуря глаза, прочел объявление о том, чтобы все рабочие завода вернулись на свои места. «Значит, решили пустить его,— подумал Чернов.— А как бы помешать вам, господа непрошеные? »

За неподчинение приказу немцы угрожали наказанием. «Люди под дулом пойдут, но будут ли работать — бабушка надвое гадала. Нужно быть среди людей. Вести агитацию».

Он попросился на должность инструментальщика в ремонтно-механическую мастерскую. Работа тихая, постоянно люди бывают, можно слово нужное подбросить.

В мастерской Чернов встретил Георгия Прокурова. Лет десять назад он под руководством Ивана Михайловича работал старшим мастером на ремонте доменных печей и кранов.

— Значит, пропитание будем зарабатывать, Георгий Дмитревич? — спросил старик.

— Что поделаешь? Солдаты мы никудышние.

— Ладно, ладно, не хорони себя загодя,— ответил Чернов и, подмигнув, поманил Прокурова.— А ведь брехня про Москву. Стоит она, как стояла.

Вскоре Иван Михайлович попался на глаза начальнику цеха.

— Чтобы я тебя здесь не видел,— заявил тот.

Старик насупился. Невысокого роста, плотный, плечистый, с беленькой бородкой и усами, он походил на заправского мастерового. Уходя из цеха, предупредил Прокурова:

— Не бросай этого места и не шебарши. Держи нос по ветру.

Устроился Иван Михайлович машинистом насоса в подсобном хозяйстве. Отпустил большую бороду и усы. В воскресные дни к нему домой заглядывал Прокуров. Вспоминали недавнюю жизнь, сокрушались, что недо-оценивали многие блага.

О своем приемнике Чернов не говорил, но последними новостями делился.

— Опять сорока на хвосте принесла? — говорил, улыбаясь, Георгий Дмитриевич.

— Она у меня всевидящая и всеслышащая... А верно, что ты в мастера выбился?

— Уже знаете?

— Не в осуждение говорю... Что нового в цехе?

— Поближе сошелся с немецким начальством. Мы пока больше себя обслуживаем. Рабочие мастерят крупорушки, тачки.

— А начальство как?

— Фабер предупредил, что за все отвечаю я.

Невысокий мужчина лет пятидесяти с крупным лицом и голубыми глазами, майор хозяйственной службы Фабер говорил по-русски с большим акцентом. Его заместитель, молодой австриец капитан Вилу в переводчике не нуждался. В цеховой конторке столы Прокурова и Вилу стояли рядом. У капитана на столе всегда лежала пачка сигарет.

— Господин офицер, разрешите закурить,— попросил как-то мастер.

— О, пожалуйста. Я не знал, что вы курите,— ответил австриец и подвинул пачку на край стола.— Гер Прокур, в следующий раз не просите разрешения. Сколько нужно, столько и берите.

Частые беседы сблизили их. Вилу вспоминал Австрию, считал ее самой красивой страной на земле. Однажды доверительно сказал:

— Я вижу настроение ваших рабочих. У вас своя жизнь, у немцев своя.— И тихо добавил: — Фабера не бойтесь. Он человек. А Пауль Доббер — дрянь.

Рядовой Доббер ходил в форме гестаповца. Огромного роста, скуластый, он все время набивался в провожатые Фаберу. Но шеф ускользал от него, и солдат оставался в цеху. Расставив ноги и положив руки на автомат, он, казалось, ждал удобного случая, чтобы пустить очередь в рабочих...

Рассказы Прокурова помогали Чернову ясно представить обстановку в цехе. Мастер даже не подозревал, какую услугу он оказывает старику и людям, с которыми тот связан.

Еще в конце ноября 1941 года