вагона насчитал он, пока шел в депо. Под парами было два паровоза. Степан за ведущего, и отвечает за весь состав. Он позвал машиниста второго паровоза Карпова, и они пошли осматривать эшелон. Вагоны соединены вперемешку автоматической и винтовой сцепкой. Среди крытых «телячих» вагонов стояли четыре классных. Карпов запротестовал:

— Я не могу ехать с такой сцепкой. Это не по инструкции.

- Скажи немцу, он тебе покажет инструкцию,— ответил Степан.

Надвигались жидкие сумерки, пошел холодный дождь со снегом. Немецкое начальство торопило машинистов. Недовольно ворча, Карпов поднялся в будку. Там уже находились его помощник и немец-надзиратель. К Махимову забрались представитель отправляемой части и немец-машинист. Мухамедхан был уже на месте. До Макеевского завода добрались затемно. Стали набирать воду и уголь. В девятом часу собрались выезжать, сразу от завода начиналось закругление и большой клон — двадцатитрехтысячный, как называли его железнодорожники. По нему паровоз «ЭМ» мог спустить лишь два четырехосных пульмана. Поставь еще один — и тормоза не удержат вагонов. Они разовьют бешеную скорость, и на стрелках в Мишино неминуемо произойдет авария. А в воинском эшелоне пятьдесят три вагона! Да еще вперемешку автоматическая и винтовая сцепка. Максимов отчетливо представлял масштабы катастрофы. Понимал, что произойдет, и Карпов.

— Не поеду,— заявил он.

— Помощник заменит,— сказал Степан.— А тебя к стенке поставят.

В спор вмешался немец и приказал отправляться. Мухамедхан, проверяя сцепку, незаметно перекрыл тормозную магистраль.

Состав тронулся. Километра через полтора, за переездом, где начинался уклон, паровоз резко рванулся вперед, словно его сильно подтолкнули. Немец подскочил к Максимову и закричал на ухо:

— Лангзам![6] Тише!

Покачиваясь, он стал выводить пальцем на котле Цифру «25».

— Инструкция! — снова крикнул надзиратель. Степан кивнул головой. Он давно почувствовал, что скорость с каждой минутой нарастает. Чуть тормознул, но колодки прихватили только скаты паровоза и тендера. Манометр показывал нормальное давление в магистрали. Держась правой рукой за реверс, механик выглянул в окно будки. Сзади стучали колеса, будто вагоны хотели обогнать друг друга. Машину бросало из стороны в сторону. Она дрожала, как в ознобе... «Конец,— подумал Максимов.— Только бы семью не тронули...»

Вдруг локомотив подпрыгнул на рельсах и легко помчался дальше. Промелькнуло черное здание станции под колесами прогремели выходные стрелки. Степан затормозил, и машина послушно остановилась. В будку ворвались скрежет металла, невероятный гул и крики.

Мухамедхан выглянул из будки. В темноте метрах в семидесяти от паровоза виднелась какая-то бесформенная гора. Он взял фонарь и спустился на землю, чтобы осмотреть машину. Вслед за ним покинул будку Максимов. Постоял с минуту, пока глаза привыкли к темени. Сделал несколько шагов к станции и остановился, понял что произошло: второй локомотив соскочил с рельсом и вагоны полезли на него. А ведущий паровоз на бешеной скорости оторвался от состава и проскочил вперед. Степан возвратился в будку, немцы бросились к нему. Механик отстранил их и стал на котле рисовать пальцем, как до этого делал надзиратель, цифры «25-30»

— Мы ехали со скоростью двадцать пять — тридцати километров. Понятно? Двадцать пять — тридцать,— повторил он.

— Я, я,— наконец заговорил надзиратель и стал объяснять офицеру значение цифр.— Мы ехали правильно. Мы не виноваты. Здесь большой уклон, а вагонов много. Паровоз старый, тормоз старый.

Максимов снова спустился на землю и направился ко второму локомотиву. В темноте слышались стони покалеченных солдат, виднелись силуэты нагроможденных вагонов. В будке второго паровоза все оказались живы. Карпов слезно упрекнул Степана:

— Не послушал меня... Расстреляют нас.

— Не скигли,— глубоко дыша, проговорил Максимов.— Лучше запомни: мы ехали со скоростью двадцати пять — тридцать километров. А вагоны нас подпирали. Мы солдаты, нам дали приказ — мы и поехали.

Он взял за локоть немца и вывел пальцем на котле цифры 25 — 30. Надзиратель сразу понял, о чем идея речь. Помощник также согласился с Максимовым, пообещал показать на допросе эту скорость.

Степан выбрался из будки и направился к своему паровозу.

Наступил серый рассвет. Бежать со станции бессмысленно. Схватят и тогда наверняка предъявят обвинение в диверсии. Медленно побрел к своему локомотиву. Мухамедхан на месте, немец — ни жив, ни мертв, офицер куда-то ушел... Вскоре со станции Ханжонково прибыл кран. Появились начальник станции и рабочие. Прицепили к тендеру трос, приказали Максимову растаскивать вагоны в стороны, чтобы освободить колею.

Ночью невозможно было представить размеры крушения. Вагоны, разогнавшись на крутом уклоне, полезли на засевший паровоз в четыре яруса. Переворачиваясь, как игрушечные, летели вниз, превращая в месиво все живое, что было в них... Приехали санитарные машины, забрали немногих раненых. Трупы складывали на узкой обочине у колеи, один к одному. Максимов увидел их, и к сердцу подкрался страх. Но тут же он взял себя в руки. Есть маленькая надежда, что все обойдется для него благополучно. Он ехал не один. А если смерть, то она оплачена жизнью десятков врагов.

Появились гестаповцы, приказали всем сойти на землю. Под автоматами арестованных повели к грузовой машине, посадили в кузов и повезли в Макеевку.

 4

Вслед за Принцевским из похода по районам области возвратился Батула. Его, изможденного и заросшего, трудно было узнать. Зять предложил бритву.

— Придется оставить бороду,— ответил Петр Федотович.— Для конспирации... Ну что же ты разведал? — спросил он.— Что немцы успели натворить? Колхозы распустили?

— Вроде бы нет.

— Видишь, даже фашисты признают их силу. Но у них другая цель. Чтобы сообща обработали землю, засеяли и убрали. Потом весь хлебушек — тю-тю в Германию.

— Грабят и тащат, как суслики, в свою проклятую нору,— сказал в сердцах Принцевский,— Что им наши люди?

— А вот в Ивановке и Валерьяновке сход собирали, агитацию вели. Мол, мы освобождаем вас от большевистских колхозов. Земля ваша; кто обрабатывает, тот и пользуется ею. Разделили колхозников на девятки, дали по паре лошадей. Экспериментируют, что ли? В других селах, где я бывал, землю делить не разрешают. Понимают, стервецы, что забирать хлеб легче у всех, нежели у каждого крестьянина отдельно.

— Так и ты побывал в селе?..

— И