Я прожгла заключенного взглядом.

– Почему вы вчера сказали, что хотите, чтобы меня переехал автобус? – вызывающе спросила я.

Я смотрела на него, не отводя глаз, чтобы он не подумал, будто я боюсь. Он же не выдержал и опустил голову. Потом ответил тихо:

– Так это были вы? Простите, док, я не знал. Просто услышал, как кто-то идет, ну и закричал, чтобы развеять скуку.

Выглядел он пристыженно и глуповато.

– Вы меня сильно обидели, но спасибо, что извинились, – сказала я, ощущая прилив сил от небывалого свершения – я ведь сама постояла за себя. Вспомнился совет, полученный в самом начале работы в Скрабс: ходить уверенно и показывать свою власть. Здесь речь шла о том же – не позволять вытирать о себя ноги.

Тон мой немного смягчился:

– Пока я здесь, вам не нужна медицинская помощь?

– Нет, спасибо, – ответил он, по-прежнему глядя в пол, явно смущенный.

– Ладно, тогда увидимся завтра.

Эд захлопнул дверь камеры.

– Вам лучше? – поинтересовался он.

– Намного! – широко улыбаясь, ответила я.

Пять лет в Скрабс вымотали меня до предела, но одновременно помогли обрести уверенность. Я чувствовала себя куда более сильной и независимой. С другой стороны, я так и не начала равнодушно воспринимать боль и страдания. Как бы уверенно я себя ни чувствовала, эмоции зачастую продолжали брать надо мной верх.

Кажется, никогда еще жалость не одолевала меня до такой степени, как в один холодный зимний вечер в приемнике. Я как раз сворачивалась, готовясь подниматься в Центр первой ночевки, когда Хадж постучала в двери. Лицо ее было встревоженным, что-то явно произошло.

– У меня еще пациент для вас, док.

Она вошла ко мне в кабинет и закрыла за собой дверь. Потом сказала, понизив голос:

– Он получил тяжелые увечья, выпрыгнув из окна третьего этажа жилого дома. Пытался сбежать от полиции. Он в инвалидном кресле, его только что выписали из больницы, так что проще будет осмотреть его здесь.

– Ладно, – сказала я, снова включая компьютер и вводя пароль. Я смотрела в экран, когда Хадж вернулась, толкая перед собой инвалидное кресло с сидящим в нем мужчиной. Я обернулась и, к своему ужасу, обнаружила, что увечья у него куда более серьезные, чем можно было подумать: заключенному ампутировали обе ноги, оставив лишь короткие культи.

Мужчина, которому на вид было лет тридцать, пребывал в полном шоке. Глаза, широкие как блюдца, руки трясутся, на лице паника. Мне хотелось как-то его утешить, но он все равно меня бы не понял, потому что не говорил по-английски. Я, однако, попыталась, рассчитывая, что мой тон и улыбка его успокоят.

– Пожалуйста, не бойтесь так, – сказала я.

Потом посмотрела на обрубки ног, все еще в повязках от недавней операции. Какими тяжелыми должны были быть повреждения, чтобы ноги ампутировали прямо от бедра? Видимо, при падении кости оказались полностью раздроблены. Вся его жизнь в одночасье перевернулась: он не только лишился свободы, но должен был смириться с потерей обеих ног. Я и представить не могла, как жутко он себя чувствует: запертый в огромной страшной тюрьме, не понимая ни слова из того, что говорят вокруг, не имея возможности сообщить, больно ему или нет. Просто ужасно, особенно в сочетании с такими тяжкими травмами.

В обычных обстоятельствах я позвонила бы в лингвистическую службу и вызвала переводчика, но сейчас на это не было времени. После восьми часов все охранники и остальные новички перешли в Центр первой ночевки.

С деталями дела можно было разобраться на следующее утро, с помощью переводчика. Сегодня мне следовало убедиться, что ему ничего не угрожает, что он не испытывает боли, и обеспечить, чтобы кто-то помогал ему ходить в туалет и подниматься и вставать с кровати. Ему требовалась камера для инвалидов, но я опасалась, что в тюрьме не найдется свободной, ведь таких было совсем немного. Я пыталась дозвониться в медицинский блок, но, как ни странно, там никто не отвечал.

Волнительным было еще и то, что, за исключением Хадж, меня, одного охранника и заключенного в инвалидном кресле, в опустевшем приемнике больше никого не осталось. Я попросила Хадж связаться с заместителем начальника тюрьмы, а дожидаясь его, выписала пациенту те же сильные обезболивающие, что он получал в больнице. Обычно я не выписываю анальгетики на основе опиатов, так как они вызывают зависимость и могут использоваться в тюрьме в качестве валюты, но тут без них не обойтись. Наверняка он еще некоторое время будет испытывать сильные боли.

Мужчина тихо сидел в своем кресле, уставившись в одну точку. Мне хотелось заговорить с ним, прервать этот транс, но я знала, что все будет впустую. Из коридора донеслись чьи-то шаги, и массивная фигура появилась на пороге кабинета.

– Доктор Браун?

Передо мной стоял Зеркальные Ботинки.

Я тоже поднялась.

– Спасибо, что пришли. Мне надо с вами кое-что обсудить.

Заместитель начальника кивнул.

– Прошу вас, – сказал он.

– Вы не против?

Жестом я показала, что предпочитаю продолжить беседу вне зоны слышимости заключенного. Может, слов наших он и не понимал, но хотя бы из уважения я не хотела обсуждать подробности в его присутствии.

Охранник встал у двери, а мы с Зеркальными Ботинками отошли дальше по коридору. Я была сердита и недовольна тем, что заключенного отправили из больницы в тюрьму в конце рабочего дня, без предупреждения, лишив нас возможности подыскать для него подходящую камеру. Операцию ему сделали совсем недавно, так что думать о протезах было слишком рано, и ему требовался постоянный уход. Я объяснила Зеркальным Ботинкам, что не могу связаться с медицинским блоком, и мне нужна его помощь, чтобы определить заключенного в камеру для инвалидов.

Заместитель начальника потер глаза указательным и большим пальцами. У него явно был такой же тяжелый день, как у меня. Он глубоко вздохнул.

– Естественно, придется разместить его в специальной камере. Я что-нибудь придумаю. Подыщу.

Он видел, что я сильно расстроена.

– Доктор Браун, – заметил он, – не принимайте все так близко к сердцу!

Я ответила единственными словами, которые пришли на ум и в которые я свято верю по сей день:

– Как только я пойму, что не испытываю к пациентам сочувствия, я брошу работу. Боюсь, я всегда буду принимать все близко к сердцу.

Он мягко улыбнулся, показав, что понял меня. Однако, конечно, его подход куда лучше годился для управления тюрьмой. Эти мужчины были преступниками и несли наказание за содеянное, так что не имело смысла проявлять к ним сентиментальность. Я это тоже понимала. Но сама так не могла.