языке, кивнул в ответ, показывая, что понял приказ командира. Когда он увел своих воинов, захватив еще и всех стрелков, Филипп вслух произнес. – Прямо камень, а не рыцарь…

Уйдя почти на лье от места боя и расположившись в небольшом, но широком овраге, разрезавшим лес почти в самой глубине его почти девственных зарослей, де Леви приказал воинам спешиваться и, выставив охрану на скатах оврага, принялся вместе с рыцарями осматривать добычу.

Удивлению его не было предела. Знатный мусульманин, видимо, всерьез и надолго собирался осесть в окрестностях Таррагона, потащив вместе с гаремом, визжавшим и дрожавшим от страха, всю утварь, кучи золотой и серебряной посуды, продукты и пряности, слуг и рабов, преимущественно из христиан, в довольно-таки большом количестве, почти с сотню, не считая членов их семей.

Охраняли караван, как оказалось, почти три сотни воинов эмира одного из городков Андалузии, из которых почти две трети были всадниками, причем, с тяжелым – что редкость для мусульман Испании, вооружением и на конях, защищенных крепкими кожаными доспехами и стегаными попонами. Полторы сотни пехотинцев, это были андалузские крестьяне, набранные в ополчение и мало что смыслившие в военном деле. Они почти все сдались, побросав оружие и не создав практически никаких проблем воинам де Леви.

– Поговаривают, что почти такие же всадники есть и у сельджуков… – заметил один из рыцарей, почти с восхищением рассматривая защиту лошадей противника. – У них еще весьма трудное к запоминанию название…

Филипп и сам слышал смутные рассказы о мощной ударной кавалерии турок-сельджуков, нисколько не уступавшей рыцарской феодальной кавалерии крестоносцев.

– Я тоже слышал о них… – подтвердил он слова рыцаря. – Рассказывали, что под Эдессой они весьма прилично потрепали крестоносцев…

В это время воины привели в чувство плененного эмира – тот открыл глаза и, застонав, схватился рукой за свой затылок, превратившийся в одну огромную и болящую шишку.

Де Леви кликнул Хуана-кастильца, немного понимавшего их язык и геральдику.

– Спроси у него: кто он и откуда, да и с какой стати оказался так далеко от родных мест… – попросил Филипп у него, кивая на пленного эмира.

Хуан начал общаться с пленником, помогая себе жестами, красноречивость которых говорила о том, что и сам кастилец не ахти в знании языка пленников. После нескольких минут беседы, Хуан повернулся к Филиппу и сказал:

– Дон Робер, этого эмира зовут Абдалла-ибн-Азиз. – Пленник почтительно поклонился, услышав своё имя. – Он и его люди из Андалузии. – Эмир снова поклонился. Хуан отмахнулся от него и продолжил. – Король Альфонсо Кастильский, как я и говорил вам, начал большую войну с мусульманами Андалузии, вот он, – рыцарь кивнул на пленника, – и потянулся от греха подальше в спокойные места… – Хуан засмеялся. – Выбрал же на свою голову спокойное место! Эй, Абдалла-ибн-Азиз, – тут кастилец перешел на его язык. Мусульманин покраснел и закивал головой, произнеся что-то в ответ. Хуан с довольным видом кивнул ему, перевел взгляд на де Леви и сказал. – Вот, дон Робер, он и сам понял, что пропал, только, бедняга, слишком поздновато…

Филипп посмотрел на эмира – пленник, несмотря на увечье, полученное в бою и помятый вид, старался держаться гордо и не показывать свой испуг.

– Абдалла-ибн-Азиз, – рыцарь кивнул ему, – для меня честь пленить столь знатного врага.

Хуан быстро перевел слова командира. Абдалла ответил поклоном и что-то затараторил на своем певучем языке. Кастилец едва успевал переводить за ним, тот и дело, теряясь, подыскивая подходящие по смыслу слова. Выходило, что мусульманин довольно-таки стоически отнесся к своему плену, вверив себя и своих людей в руки своего бога, которого он называл Аллахом, но, тем не менее, отдавая должное знатности и благородству своего победителя, рассчитывал на милосердие и возможность выкупа.

– Ух, ты, как запел… – на ломаном франкском языке произнес Свен, вернувшийся с отрядом к месту сбора. – Все они, козлы, уповают на благородство и милосердие… – он разом помрачнел, сделавшись серьезным и темным, словно грозовая туча. – Моего же отца с братьями, когда их корабль разбился возле их берегов, они, почему-то, не простили…

Филипп впервые увидел невозмутимого, как ему казалось, скандинава в таком возбужденном состоянии. Рука шведа, побелев от напряжения, крепко сжимала рукоять меча, вложенного в ножны, но в любую секунду готового вылететь оттуда и одним взмахом отрубить голову врагу.

– Погоди-ка, мой благородный швед… – де Леви положил руку на плечо Свену. – Его, все-таки, я взял в плен и он по праву принадлежит мне.

– Коли мы делим все трофеи на всех, дон Робер, – запинаясь, произнес швед, – умоляю вас отдать мне его. Можете забрать мою долю…

– Нет. Так поступить я не могу. Можешь сохранять свою долю, но я тебе отдам всех конных мусульман, захваченных в бою. – Машинально ответил ему Филипп, не понимая, какую чудовищную ошибку он совершает.

– Это больше, на что я мог рассчитывать… – Свен поклонился и снова превратился в каменное изваяние, на лице которого больше не дрогнул ни единый мускул. – Надеюсь, что вы, командир, не передумаете и не отзовете свои слова.

– Я не привык отменять свои решения, Свен, – де Леви пожал плечами, даже не подозревая о том, что собрался делать с пленными швед.

Свен поклонился ему и, развернувшись, пошел за своими товарищами. Филипп, тем временем, снова посмотрел на Абдаллу и сказал, кивком головы приказывая Хуану переводить его слова, заговорил с пленником:

– Зачем вам, образованному человеку, рабы?.. – рыцарь рукой указал на рабов-христиан, с которых воины сбивали колодки и расковывали цепи, державшие их, словно собак на привязи. Абдалла хотел, было, ответить, но де Леви жестом приказал ему молчать. – Сейчас мои люди освободят этих несчастных мучеников, после чего… – он вздохнул, – мне будет весьма интересно посмотреть на то, что они с вами, мой благородный враг, – Филипп придал издевательские нотки голосу, – сделают эти люди.

Хуан перевел его слова пленнику. Эмир побледнел и, бросая испуганные взгляды на своих рабов, которых освобождали от оков воины-христиане, что-то быстро затараторил на своем языке, упал на колени и, сложив руки в мольбе, завопил на ломаном франкском языке. Это сильно удивило де Леви. Оказывается, этот гад знал его язык, но только сейчас, перед лицом неминуемой жуткой смерти, заговорил на нем, а ведь только что разыгрывал из себя, что ни единого слова не понимает и взывал к его рыцарскому благородству.

Абдалла на коленях подполз к нему и, хватая рукой за края кольчуги, выступавшей из-под ярко-желтого сюркота воина, прошептал:

– Я, как словно чувствовал неладное… – он проглотил слюну, перевел дух и продолжил. – Сегодня поутру