– Позвони, – кричу. Хватаю Гришу за капюшон, добавляя избитое «поросенок». Смеется, ничего не понимает.

Мы входим в отдел, и Гриша вовсю уже таращится по сторонам. Вон повели колдырей в КАЗ, вон задержанные в кольцах матерят больную жизнь, клянутся расправой.

– Пап, а чего это он? – спрашивает Гриша, глядя на бьющегося в припадке районного бездаря. Сейчас тот запустит пену изо рта в лучших традициях эпилептического припадка и станет колотить ногами о дощатый прогнивший пол – так, что доски почти провалятся.

– Не смотри туда.

– Почему?

Я провожу Гришу через турникет. Дежурный кивает, типа, твой, что ли? Мой, говорю.

Эпилептик визжит, а Гриша все пялится.

– А-а-а, смотрите, – рычит жулик, – малого загребли. Мусора малого накрыли.

– Пап, – не может успокоиться он, – смотри, пап.

– Дежурный, – ору, – да заткните вы его!

– Водки?

Услышав заветное, припадочный молкнет. Гриша идет за мной и все повторяет:

– Ну ничего себе. Вот ничего же себе.

Мы поднимаемся по лестнице, и каждый, кого встречаем, улыбается. Кто-то отдает Грише служебное приветствие: здравия желаю, все дела. Девочки из ПДН треплют за щеки, ух, какой хомячок. Кажется, я сам краснею, будто не Гришу, а меня щекочут эти молодые женские руки.

Заходим в кабинет. Гнусов говорит по телефону. С моим появлением, видимо, пропадает мобильная связь, тот кричит в трубку пустое «Алло!» и еще раз «Алло-алло», но никто не слышит Гнуса. И я не хочу ни слышать, ни разговаривать.

Один Гриша, воспитанный мальчик, чуть слышно выдает «здравствуйте» и вот уже сам краснеет.

Гнус лыбится, хоть кто-то с ним разговаривает в этом кабинете. Протягивает Грише мощную пятерню. Я толкаю сына – поздоровайся, ну, и Гриша, отворачиваясь, жмет руку.

– Хочешь конфет? – суетится Гнусов.

Гриша смотрит на меня, ждет разрешения. Я киваю, и вот уже сын пристроился рядом с Гнусовым за столом. Тот греет чайник, раскидывает пакетики. Тебе с лимоном или клубникой? «Клубникой», – отвечает сын. Губа не дура.

Так-то нормально, пусть возятся друг с другом. Я хоть работой займусь.

Но стоит мне сесть за компьютер, понимаю, что работать все-таки не получится. Не потому, что нельзя, отставить суеверия. Не могу работать. В глазах – отец, каким помню. Вот он в костюме Деда Мороза. Я маленький совсем, кружусь и жду подарка. Отец просит, чтобы я прочитал стихотворение. Вся эта детская бодяга, далекая, едва различимая, но прочная какая. Помню до сих пор.

Обычное дело, стоит умереть человеку, и все плохое забывается. Мелькнет светлячком в памяти неладное и сразу же растворится, словно комета, которую никогда уже не увидим. Может, и была комета в тот вечер, может, и плохое когда-то было. Но все прошло, и Бог бы с ним.

Я даже представляю, как встану сейчас и побегу вслед за матерью. Хватану Гришу, и все вместе мы поедем хрен знает куда (где он там жил), чтобы в последний раз глянуть на отца, и уже без страха – все равно мертвый, бросить землю в пропасть и подумать о чем-то своем, не озвучив. И тогда, быть может, все изменится. Тогда, наверное, я прощу отца, сам стану хорошим отцом и начну жить по-другому.

Папа, папа, прости меня.

– Папа-папа, – зовет меня Гриша, – ты будешь чай?

– Нет, сынушка, не буду.

Гнусов молча разливает кипяток. Он хмыкнул, видимо, над этим, не свойственным мне, «сынушка» и сказал:

– Гриша, осторожно, горячо.

Скорее всего, из Гнусова получится хороший отец. Сидит весь такой правильный, что-то расспрашивает, а Гриша отвечает.

Плюхаюсь на диван так, что визгливо скрипит пружина. Паршиво, словно малолетняя девка, измученная первой любовью, секретом физической близости и прочим, что делает человека живым.

Кто-то дергает за ручку – никак. Еще раз, и почти с корнем, рывком до нужного хруста (переломать бы руки). Дверь нараспашку.

– Мужики… вы че тут… у нас тут… – и в многоточиях столько правды, что я жму зубы, Гнус растерянно лупится на остряка, а Гриша хохочет.

Отчего злюсь, чему удивлен больше: внезапному оперскому подгону или Гришиной осведомленности о не совсем привычных словах. Тут же думаю, разве дома я ругаюсь, неужели хоть раз ляпнул то, чем живу здесь. Ведь давал же установку фильтровать рабочий базар.

– Ох ты ж, е-мое. Это… я, вообще, извиняюсь, – суетится опер.

– Принято, – говорю, – чего ты?

– По вашей части, потеряшки тут, – сует бумаги. Гнусов кивает в мою сторону, и я получаю свежую информацию.

Гриша лезет в сейф с секреткой.

– Гриша, иди ко мне.

– Ну, пап.

– Иди, – повторяю.

Ему приходится меня слушать. Пока еще не понял, что слушать меня необязательно. Да что уж там – лучше вообще не слушать. Рано или поздно это время настанет. Гриша вырастет и скажет примерно то, что я говорил своему отцу. Скорее всего, я ничего не смогу сделать, потому что все будет правильно.

– Папа, а где преступники? – спрашивает Гриша, прижавшись так, словно вот-вот я начну рассказывать ему страшную сказку.

– Преступники в тюрьме.

– В тюрьме?

– В тюрьме, – подтверждаю, – а ты что, хочешь посмотреть преступников?

Гриша кивает часто-часто, в предвкушении от возможной встречи. Я знаю, открой дверь, пока ту не выбили с корнем, зайди в соседний кабинет (постучись только) – увидишь и преступников, и злодеев, от уличных фраерков-карманников до почетных разбойников, гиблых мокрушников, знатных королей.

– Покажу как-нибудь, честное слово.

– А когда? – не может успокоиться сын.

Надо работать. Надо заниматься ребенком. Надо матери позвонить. Но пока не время, ей тоже хочется побыть одной.

Как важно это ощущение – чувствовать только себя и ничего вокруг. Словно ты единственный в этой вселенной, ни звезд, ни созвездий, ни даже комет. Оставь суету, жизнь оставь – и не станет тебя. Но вот очнешься, поймешь, что рядом сидит сын, уткнувшись в твое крепкое отцовское плечо, на котором теплится большая (и тоже одинокая) майорская звезда, и все пройдет. И ты поймешь, что счастлив. Живи, пока живется.

Гриша молчит – понимает, что именно сейчас ему нужно помолчать. Гнусов дымит в окно. Из коридора слышны вечные шаги, служебные возгласы, гражданские вопли.

И больше ничего не нужно.

6

«Внимание! Следственно-оперативная группа, на выезд!» – ревут динамики.

«Повторяю. Следственно-оперативная группа, на выезд. В полном составе».

Ну, сейчас, думаю, еще третий. Сейчас дежурный даст команду в третий раз, и я обязательно поднимусь. Гриша лупится в потолок.

– Кто это говорит, папа? Что сейчас будет?

Где моя фуражка… Господи, что же делать с Гришей? Ага, фуражка на сейфе, где же быть ей.

– Гриша, подай-ка фуражку, – и сын послушно