Да ничего мы не сможем. Я это уже знаю. Слышу их и едва понимаю, словно остановилась во времени. В немом ужасе смотрю на помощника и фиктивного жениха, а думаю о своём. Не могу поверить, что человек, спавший со мной в одной постели, способен так жестоко поступить с тем, что я люблю. Даже если у нас с ним не получилось, Афанасий же знал, что сюда я вкладываю душу.

Пожар — это конец. И это сотворил Афанасий — мужчина, бывший со мной в отношениях! Единственный, кого я подпустила к себе после смерти мужа! Противно! Невыносимо! Больно!

И я ведь готовилась к огню, ибо на пасеке бывает всякое и частенько приходится тушить пожары. Особенно в мае или августе, листвы-то сухой полно. Преимущественно когда жара и стерни из земли торчат, а в наших местах сильные ветра, и дуют они не прекращаясь. Но одно дело, когда возле улья загорелось, и совсем другое — внутри…

Господи, ну как так? Ну разве это по-человечески?

Снова пытаюсь прийти в себя. Знаю, что дураков-то полно: кто-то окурок бросит, кто-то траву для удобства подожжёт, если лень убирать вручную. У нас электрик Борис даже для эстетики любитель устроить весенние палы, нравится ему вид выжженной земли. Потому я эту опасность никогда со счетов не сбрасывала. Мы с Егром, в кровь изранив руки и сражаясь с лесным дёрном, распахали вокруг деревянных домиков защитную полосу. Сухую листву и траву заранее собрали граблями. У нас был запас воды: по всему периметру стояли доверху наполненные пятилитровые емкости. Только нет сейчас ни одной из них — исчезли. И грабли с лопатой, спрятанные под кустом, тоже пропали. Из глаз резко брызжут слёзы, и я уже не сдерживаю рыданий, почти вою в голос, лишь закусив губу, чувствую, как рот наполняется солёным вкусом.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Всё это неслучайно. И я это знаю, оттого голова уже ничего не соображает, разум цепенеет от осознания кошмара происходящего.

Я кидаюсь к домикам, которые потихоньку охватывает пламя, и теперь, когда направление ветра изменилось, огонь разгорается с каждой секундой быстрее.

Максим гребёт землю найденной неподалёку корой и голыми руками. Понимает, что времени у нас нет совсем. Сбивает пламя сухой палкой. Делает всё, что может. Зря мы смеялись, напрасно шутили. Жизнь всегда бьёт по лицу в самый неожиданный момент. Надо быть наготове. Нельзя расслабляться.

— Мне нужно достать корпуса с сушью! Рамки достать, там пчёлы! — кричу, впадая в бабскую истерику, и голыми руками лезу под крышку, охваченную огнём.

Максим не пускает.

— Не смей, ожоги будут! Останешься без рук! Нет! — Отбрасывает меня от улья.

Не верила я, что Афанасий и его дружок участковый могли пойти на это. До конца не могла принять, что он на такое способен.

Горит моя жизнь, любимое детище, моя работа. Он это знал и всё равно сотворил этот ужас.

Я не слушаю Максима и продолжаю бороться. Бьюсь, достаю несколько рамок в тех домиках, где запиханные между корпусов, облитые чем-то вонючим бумажки вперемешку с сухой травой по какой-то причине потухли. Но их мало. Почти вся пасека уже полыхает. И мне так плохо, что я падаю на колени.

Туман слёз заволакивает глаза, огонь обожигает ресницы, невозможно перенести происходящее. Не шутить надо было! Не обсуждать мою личную жизнь, а бежать! Но кто же знал? Кто мог подумать, что всё зайдёт так далеко? Я рыдаю всё сильнее и сильнее. Максим делает то, что я просила, и сам бросается на горящие ульи, стараясь спасти хоть какие-то рамки.

Сорвав с себя майку, он оборачивает руки и старается ради меня. Одуревшие от ужаса пчёлы жалят его. Его опаляет огонь. Но он отчаянно бьётся за мои мечты. Он это делает ради меня. Однако огонь — это жуткая стихия. И человек зачастую ей проигрывает.

Спустя какое-то время к нам бегут мои соседи. Они надрывно орут, что вызвали пожарную машину. Помощь в пути! Но мне ли не знать, как долго она сюда будет пробираться. Помогая спасти мою пасеку, соседи из кожи вон лезут. Пламя заливает Виолетта вместе со своим дурным мужем, приходит на выручку их старший сын. Вслед за ними ковыляет Михайловна.

— Говорила тебе выходить за Афанасия! Как за стеной была бы! Он сильный мужик, со связями! Нельзя было его злить! Разве можно дразнить зверя в клетке? Хитростью надо! Чарами! А теперь что? Посмотри, что ты своим упрямством натворила! Всё пропало! Всё погибло! Ничего у тебя не осталось!

— Баба, Аня! Помогай! — кричит Егор, но его голос тонет в шуме пожара.

У тех, кто вызвался мне на помощь, в руках вода, лопаты, пульверизаторы, они отчаянно устремляются на борьбу с огнем.

Но поздно, большая часть пасеки уже погибла.

Мне так больно внутри, что я не могу даже разговаривать и спорить с Михайловной. Ничего не могу, обидно так, что сердце сводит. Душа рвётся, плохо физически. Я только плачу, подвывая. Максим, растерев по лицу сажу, садится на корни, под деревья, и тянет меня к себе. Обнимает двумя руками, сжимая до боли в костях и суставах. Поддерживает как может.

А я уже и плакать не в состоянии, просто безразлично смотрю на почерневшие ульи. И голову разрывает от звенящий тишины. Здесь всегда был гудящий шум, а теперь лишь завывающий ветер.

Но слёзы снова точат моё сердце, когда, разжав кулак, я обнаруживаю на ладони погибшую пчёлку.