Шрифт:
Закладка:
Тихая и обычно послушная мама также твердо возразила, что с женихом ее разлучит одна смерть. Дедушка, напуганный упоминанием Майкопа, помалкивал. Но словами маму уже было не пронять, театральные жесты и словоизвержения отца уже произвели действие на ее душу, и она оказалась в ситуации, неуклонно повторявшейся в ее судьбе, — ситуации слепого, неверного выбора. Единственное, на что хватило бабушку в те драматические минуты, — это на расправу с ни в чем не повинными цветами. Сконфуженный дедушка подносил бабушке букет за букетом, а она совала хризантемы головками вниз в бушующее пламя печи. Мама не осмелилась вступиться за цветы, и этот образ, образ живых растений, охваченных пламенем, преследовал ее потом долгие годы — бабушке все-таки удалось уничтожить одно из пленительных воспоминаний мамы в будущем — воспоминание о сватовстве моего отца.
В их семье никогда не повышали голос. Все недоразумения устранялись на полутонах, при помощи намеков и иронических замечаний.
Когда из-за двери маминой клетушки, где спустя месяц поселились молодые, вырвались первые крики отца — отчаянные, как призыв о помощи, — бабушка поджала губы скобкой: она ждала их, предвестников неминуемого разрыва. Дедушка, засучив рукава, попытался наладить мамину семейную жизнь, свято веря, что любовь все превозможет. Когда отец после очередного скандала выскакивал в чем был на улицу, мама появлялась в дверях гостиной и, вся в слезах, манила дедушку к себе. Бабушка, не повернув головы, строчила пододеяльник. Может, и вправду стрекот машинки освобождал ее слух от прочих помех? Дедушка с мамой закрывались в комнате, и она, задыхаясь и дрожа, рассказывала про очередную свою провинность, рассердившую отца.
Брошь. Он подарил ей на день рождения дорогую брошь, а она ее потеряла. Мама была рассеянна, жизненный ее путь ознаменовался сплошной чередой утрат, начиная с той броши. Брошь была точкой отсчета, открывшей мартиролог, — у отца оказалась крепкая память на обиды. Дедушка, пытаясь успокоить маму, в ярких тонах нарисовал ей историю приобретения отцом этой броши: как он, экономя на себе, мечтал о подарке для любимой, как долго выбирал в магазине подходящую старинную вещицу... Дедушка пытался убедить маму, что гнев отца имел основания, — но верил ли он в это сам? Разве стоят все сокровища вселенной наших слез и унижений? — рыдая, говорила мама. Дедушка ласково ее обнимал и возражал, что речь идет не о конкретной вещице, а о чувствах, внутри которых зародилась ее идея. Мама постепенно успокаивалась: через каких-нибудь полчаса она уже была готова встретить отца веселой шуткой, взяться с ним за руки и забыть про ссору. Но не тут-то было! Отец не желал примирения и веселой шутки, пока мама до конца не осознает своей вины. Но как доказать, что она ее осознала? Что — биться головой о стену? Рвать на себе волосы?
Причины их разлада коренились в ее привычках, в характере беззаботной и ребячливой девушки, выросшей без особой строгости. Прежде всего дисциплина, говаривал отец. Он всю свою жизнь держался на распорядке, на строгом и суровом учете каждой минуты, тогда как мама привыкла плавать в море бесконтрольного времени и не умела расщеплять свои дни на часы и минуты, а ориентировалась на положение солнца: утро, день, вечер. Эта разница в часах, по которым они жили, сразу дала о себе знать. Как-то мама опоздала на спектакль «Собака на сене». Отец терпеливо дождался в фойе ее появления, ни слова не сказав, демонстративно порвал билеты, повернулся и ушел. Там, где требовалось простое дисциплинарное взыскание, он сразу прибегал к судебному иску и опять несколько дней не разговаривал с ней. Мама чувствовала, что мир, с которым она прежде состояла в братских, нежных отношениях, отступил от нее, как кромка пересыхающего озера, изменилось само звучание жизни, с ней перестали болтать на своем легком, цветастом языке ее ситцевые и крепдешиновые, пыткой отдавались в голове монотонные дожди, которыми оказалась богата ее первая семейная осень, от свежей зимы болели глаза и невозможно стало, как прежде, отправиться с друзьями на каток. Подружка Ася, живущая по соседству, уже не бросала маме камешком в стекло, потому что отец однажды высунулся в окно и объявил Асе, что у ее замужней подруги теперь нет времени на беспредметную болтовню — это во-первых, а во-вторых — как можно вызывать человека таким способом, точно собачонку?
Я спросила бабушку: неужели в тот год у родителей не было счастливых, безмятежных часов?
Неодобрительно скривившись, бабушка ответила, что были. Во-первых, отец всегда бурно восхищался умом и способностями мамы. Как-то он вручил бабушке сверток, на котором его рукой было начертано: «Дуракам — до востребования», и попросил запереть его в секретный ящик буфета. Бабушка поинтересовалась: что это? Отец сказал, что единственное достоинство этого учебника — бесспорная популярность изложения, но в отношении теории, системы и стиля он крайне слаб. Отец представил маме целый список книг, которые ей следует прочесть и сдать по ним ему экзамен.
Несколько недель, пока мама читала книги Шорлеммера, Кона, Вальдена, Ладенбурга — словом, всю историю и теорию химии от Лавуазье и до наших дней, они прожили исключительно мирно и даже счастливо. А уж после того, как мама сдала экзамен отцу по этим книгам, восторгу его не было границ. Он говорил, что за такое короткое время смог освоить лишь первые главы Ладенбурга и главу седьмую книги Гринберга о природе сил комплексообразования. «Эта головка, — гладил он мамины волосы, — самая удивительная головка на свете. Невозможно поверить, что ты поступила на химический факультет, отдавая дань моде, из легкомыслия, ведь ты прирожденный ученый», — разливался отец.
Они ходили в оперетту, перечисляла бабушка (после «Собаки на сене» мама уже никогда больше не опаздывала, такое лопе де вега устроил ей тогда отец!), сидели вдвоем в библиотеке, читая «Успехи химии», обменивались мнениями о прочитанных ими романах, прогуливались по Старопочтовой, и все соседи говорили бабушке, какая они красивая пара. Время от времени они с друзьями ставили на дому любительские спектакли, разыгрывали сцены из «Демона», «Маскарада», «Русских женщин»...
«Когда стосуточная ночь повиснет над страной!..»
Бабушка рассказывала, что отец произносил эти некрасовские слова с таким глубоким чувством, словно сбрасывал с себя маску «изверга-губернатора», роль которого играл в «Русских женщинах», и становился самим собою, каким не знали его ни мама, ни бабушка, ни институтские товарищи...
