о чем еще думать не умеешь. Тюремщики вошли в камеру с победной улыбкой, а лысый врач объяснял окружающим, что они только что присутствовали при демонстрации типичного защитного механизма низших рас, способных на совершение самых гнусных преступлений, таких как убийство собственных детей и родителей, для того чтобы выжить, даже и не задумываясь о благородном самоубийстве. Он взял у Исаака пистолет, который тот все еще держал в руке, ласково погладил мальчика по голове и сказал ему, ты в безопасности: будешь жить в бараке в санчасти, а я с тобой еще раз-другой побеседую. И сделал знак шедшим позади солдатам, чтобы те его увели. Исаак практически не успел в последний раз посмотреть на Юдифь, мать, отца и деда. На улице ледяная, пронизывающая стужа разбудила его, и ребенок понял, что на его совести ужасное преступление и что вдобавок к тому, что из-за его кашля они попали в Треблинку, он был ничтожеством, обреченным на то, чтобы совершить эти убийства. Эту мысль поддержал лысый врач, который сделался мне другом и понемногу объяснял мне, что я скверный мальчик, застреливший всех своих родных, чтобы спасти собственную шкуру, и с бесконечным снисхождением сносил мое оторопелое молчание, постоянно что-то записывал в моем присутствии и кормил меня леденцами, ведь он же был моим другом. И спрашивал меня, о чем я думаю и что мне снится. Не знаю, что я ему говорил; про тот злополучный кашель я так никогда и не рассказал. А в один прекрасный день мой лысый приятель-врач без всякого предупреждения исчез, и через два часа Красная армия вошла в Треблинку.

* * *

Вычеркнув себя из списков на эмиграцию во второй раз, он понял, что память о тех, кто обязан ему смертью, никогда не выпустит его из Израиля. И тогда, на следующий день после своего дня рождения, он долгим взглядом окинул Средиземное море, приютившее его море, рассудил, что пора уже пойти к мемориалу памяти о лагерях, выбрал для поездки в Иерусалим день, когда было поменьше народу, и два часа не отрываясь смотрел в Яд Вашеме на пламя, бывшее прерванной им жизнью родных людей. Выгравированное на камне слово «Треблинка» отозвалось в его сознании болью, потому что этот кашель, его кашель выдал их всех. А он смог выполнить обещанное только частично: остался в Израиле. Детей у него не было, не было и жены; у него не хватило сил сделать так, чтобы семья жила в его потомках. А еще он знал, что теперь думать об этом уже слишком поздно. Его душа плакала, глядя на пламя, и он ни на минуту не подумал о милосердном Господе, потому что они с Богом друг с другом не разговаривали вот уже сорок лет. Вернувшись в Дор, Исаак Лодзер, примерный гражданин, поглядел с балкона на море, взял свой стандартный армейский пистолет и, уверенный, что в его возрасте уже разрешено подумать о том, чтобы не существовать, лег в постель, терпеливо дождался, пока тьма сочувственно укроет все своим покровом, и вложил дуло себе в рот, так же как в свое время сделал, помнилось ему, отец. Разве что улыбаться не стал, потому что сына у него не было и некого было обманывать. Раз уж он не сумел довести обещанное до конца, можно в конце концов к ним присоединиться. Вероятно, из-за того, что железо было холодное, а может быть, от страха перед собственной решимостью, на него накатил предательский кашель, нестерпимый приступ кашля. Только не было тела матери, чтобы прижаться к нему лицом, стараясь, чтобы звук не долетел до ада. Из непонятного стыда он дождался, когда кашель утихнет и наступит тишина, приличествующая великим минутам. И выстрелил, сорок лет спустя после того, как впервые закашлялся, в надежде, что горе уже никогда не причинит ему боли.

Finis coronat opus[69]

Horresco referens[70], возгласил святой Иоанн при виде седьмой печати[71], и вслед за ним я то же повторю, о братие, сегодня, в день, когда, после глубокого просветления, я утвердился в Истине, Сейчас и Здесь, там, где надо, в самом подходящем месте для подходящего момента, среди помета и вони, любезно припасенных Господом специально для меня, вынужденного репатрианта. Господь нашел мне укрытие прямо напротив них, метрах в сорока; между ними и мной с шумом мчатся машины. И дует сквознячок, тем самым делая менее нестерпимой липкую жару последних дней.

Я опишу, о мои барселонские братие, только события последних недель. Все завертелось, когда Мики[72] заявил мне, что это раз плюнуть. Так он мне и сказал: раз плюнуть, Кики́н[73]. Знал бы я заранее, какой крестный путь мне придется пройти, вытащил бы падлу Мики из его виллы на подозрительно напоминающем израильские пляжи побережье Салоу, взял бы за яйца и был бы он со мной Сейчас и Здесь, с интересом наблюдая, что со мной творится. И насрал бы в штаны, поскольку он из тех, кого смерть ужасает. В общем, все завертелось, когда я весь день и весь вечер провел с сознанием своей правоты, с тем же смирением, что и старый мазохист Иов. А осознавать, что ты прав, неприятно. Чертовски неприятно. Сидишь бормочешь про себя молитву, в которой говорится, научитесь вы у меня разумной организации, ублюдки. Но вред уже нанесен. Да такой, что нет другого выхода.

Телку подцепить – это раз плюнуть, сказал мне сволочь Мики. А я и поверь, да и пойди в «Кафе де ля Мирада», поглядывая направо и налево, с кем бы замутить, с добрыми то есть намерениями, потрахаться и все такое. Первая, на кого я глаз положил, была пышечка в короткой юбочке, у которой здорово выходило выписывать кренделя с заставленным всяким дерьмом подносом, а еще она умела каким-то чудом не падать с лестницы, потому что в этом заведении сплошные ступеньки.

Я дышу «Кримсоном»[74], Господь мой и Бог мой, и это высшее наслаждение, которое Жизнь способна дать мне Сейчас и Здесь. «Кримсон» проникает мне в кровь через пазухи Божественного Слуха, и все вокруг, хвала аудиоплееру, пропавшие любовники[75], все вокруг – Керуак и Кэссиди[76], летящие в машине по Парижу. Жизнь прекрасна, и посему я полагаюсь на судьбу: эта телка сгодится. Давай, Кикин, не сплохуй, твой первый гол – залог всех будущих побед; челюсть, не дрожи; нормально, вперед, вперед. Бинго, полное бинго, Кикин. Целых десять секунд, и никто ничего не заметил. Отлично. Я попал туда, куда надо. Эх, видели бы