Шрифт:
Закладка:
…но когда девице охота передо мной поломаться, я сразу говорю, спокойно, милая, у меня все часы расписаны, и я тебе не смог бы уделить даже пяти минут. Тогда они все сдаются, а ты им говоришь, теперь поезд ушел и я найду другую. А телка на меня уставилась, перекатывая жвачку с зуба на зуб с нахальной улыбочкой, и отвечает мне, что будете заказывать, как будто я ей и не говорил, не надо звать меня на «вы», пупсик. Тут я решил, что вежливость прежде всего, и еще больше вошел в кураж, если такое вообще было возможно.
– Бутылку ледяного пива «Эстрелья», и заодно скажи, во сколько заканчиваешь.
Такая у меня природа: если кто хочет помахать кулаками, я склонюсь перед ним, как покорный бамбук, ибо, невежды вы такие, когда один не хочет, как нас учит Лао-цзы[87], двое не подерутся. И я улыбнулся ей такой же, как у нее, нахальной улыбочкой.
Похоже, что теперь до них дошло, что не все идет как надо. Медленная все-таки у людей реакция. Ходят себе по улицам и ни на кого не смотрят, не замечая друг друга, как Он никого не замечал.
К тому времени Отец наш Хронос положил конец завываниям Гиллана, и нашему вниманию представили «Адажио для струнных» Барбера[88], ничего слащавее которого человеческому уму за всю историю придумать не удалось, а я держал себя в узде и криво ухмылялся официантке. Меня уже начинала мучить несколько дней стоявшая жара, и еще хуже становилось от несознательного выбора, которым руководствовался диджей кафе, наемный убийца на службе Мафии дурного вкуса.
– Пива «Эстрелья» нет. Могу предложить пиво марки «Воль Дамм».
– То есть как это нет у вас пива «Эстрелья»? – вырвался у меня крик души; я понимаю, что не нужно было такого говорить, но слово не воробей, и сделанного не воротишь. От Сэмюэла Барбера стены покрывались маслянистой пленкой, а людям хоть бы хны. Может быть, самое худшее именно в этом: что людям наплевать, поставь им хоть Лу Рида[89], хоть дерьмовую боснийскую симфоническую поэму, сука.
– Нет, то есть кончилось. Либо берите «Воль Дамм», либо приходите завтра.
Так, значит, эта баба не только продолжала называть меня на «вы», но и пыталась выставить за дверь. И продолжала жевать свою жвачку. Тогда я, чтобы не взорваться, процитировал себе в уме стих двадцать седьмой главы второй Евангелия от Луки[90], где сказано, будьте хитры, как суки, и пронырливее сук, и глазом не моргнул. И сказал, хорошо, золотко, неси «Воль Дамм». А заканчиваешь во сколько?
– Пошел ты в жопу.
Узрели, братие? Теперь она уже звала меня на «ты». Я не успел сказать, а во сколько конкретно ты хочешь, чтоб я пошел в жопу? В десять? В одиннадцать? В одиннадцать двадцать три? А? Деваха, задрав нос, отчалила за пивом, а я давай раскидывать мозгами, да так, что, если бы не барберская сахароза, издалека было бы слышно, как они скрипят. Я видел, что от меня за три колонны пышечка помирала со смеху возле стола, за которым сидели два парня, подбивая к ней клинья, жирная свинья явно хотела заняться этим делом с двоими сразу, что я мысленно отметил в записной книжке памяти. Не успел закончиться Барбер, как Джейн уже ко мне вернулась. И два раза сухо брякнула по столу, ставя передо мной сначала бутылку, а потом кружку.
– Четыре евро.
Она бросила кассовый чек, как рекламу дня города, и он упал на мокрое пятно, образовавшееся от влажной бутылки. Четыре евро за бутылку пива, пусть это и модный бар, который только что открыли, четыре евро за бутылку пива – это нечестно. Мне показалось, что я слышу, как жвачка трется о белоснежные зубы Джейн.
– Прямо сейчас платить?
Это я спросил потому, что только что удостоверился, что топлива у меня в кошельке не хватало. А она что сделала? Не сказала ни да ни нет. Просто стояла как вкопанная передо мной. Тогда я обратил внимание на ее сиськи. Отличные сиськи, надо признаться. Закрыл кошелек и сказал, сколько ты сказала, моя сладкая?
Джейн тяжело вздохнула, поглядела по сторонам, будто искала клиента поприличнее, чтобы с ним замутить, смерила меня нетерпеливым взглядом, и голос у нее почти дрожал от совершенно не заслуженной мной злобы.
– Четыре тридцать пять, – сказала сучка, улыбаясь, как епископский секретарь.
– Ты же сказала четыре евро! – заорал я, ошалев от такого нахальства.
– Тогда зачем спрашиваешь?
Деваха рассуждала логично. Я отпил глоток «Воль Дамма», чтобы утешить уязвленное самолюбие, которое слегка постанывало. И тут увидел отсыревший чек, и знаете ли, братие, что на нем было написано? Два восемьдесят пять. Два евро и восемьдесят пять центов, было написано на чеке. Зло берет, не могу, такое зло берет, что не хочу об этом даже думать, а то руки дрожат.
– Здесь напечатано два восемьдесят пять!
Я сказал это с полной непредвзятостью, с уверенностью в том, что кругом прав. А потому, руководствуясь самым что ни на есть строгим чувством справедливости, будучи достойным сыном Хаммурапи[91] и Чарльза Линча[92], снова открыл кошелек и оставил на столе два жалких евро по принципу зуб за зуб.
– Чухай отсюда, – любезно сообщил ей я, когда наконец-то, падла, наконец Барбер был уже в прошлом и какой-то неискушенный старикан решил освежить наши нервные клетки «Джетро Таллом»[93].
У Джейн, вне всякой связи с ребятками из «Талла», поскольку относилась она к тому абсолютному большинству людей, которое живет, ничего не слушая, а исключительно в связи с двумя евро, застыли на месте язык, губы, зубы и жвачка. Через несколько секунд она надула прелестный маленький пузырек и лопнула его.
– Ты хочешь, чтобы я Пепуса позвала?
Ни о каком Пепусе я в жизни слыхом не слыхал. То есть сейчас уже слыхал. Но до знакомства с Джейн даже и не подозревал о существовании какого-то там Пепуса. Поэтому мне и показалось некрасиво, что она говорит, хочешь, чтобы я Пепуса позвала, как будто всем известно, что это за Пепус такой. Как студент старой закалки, я человек сведущий и понимаю, что, если девица, только что надувшая пузырик жвачки, спрашивает,
