Воланд приходит в Москву, чтобы задать ей вопрос: «Ежели Бога нет, то, спрашивается, кто же управляет жизнью человеческой и всем вообще распорядком на земле?» (гл. 1). И навязывает свой ответ: я и управляю вами.

Он приписывает себе Божественные прерогативы: наказание грешников, награда праведников…

Он представляет себя справедливым, просто этаким лицом закона. Воланд уверяет, что все будет правильно, на этом построен мир.

Но действия Воланда в Москве никакой такой правильности не являют. И хотя в учебниках пишется, будто «Воланд оказывается носителем высшей справедливости»[231], на деле преступления москвичей и наказания, налагаемые на них самозваным судией, все же оказываются несоразмерными. Соглашусь с Камилем Икрамовым: «„Мастер и Маргарита“ — мечта слабого человека о справедливости, даже о справедливости любой ценой. Жаль только, что слабый человек, стыдливо и горестно обнажая собственные слабости, сам твердо рассчитывает на снисхождение, но когда через возлюбленную присоединяется к вершителям суда окончательного над другими столь же слабыми, то показывает себя на редкость злопамятным, злорадным и мелочным. Трудно поверить, что это — суд, отмщение, а не произвол и сведение личных счетов»[232].

Пусть авторы этих учебников (!!!) вчитаются вот в этот текст: «Маргарита увидела и ленточку реки, и какое-то селение возле нее. Домик, который был размером в горошину, разросся и стал как спичечная коробка. Внезапно и беззвучно крыша этого дома взлетела наверх вместе с клубом черного дыма, а стенки рухнули. Еще приблизив свой глаз, Маргарита разглядела маленькую женскую фигурку, лежащую на земле, а возле нее в луже крови разметавшего руки маленького ребенка. — Вот и все, — улыбаясь, сказал Воланд, — он не успел нагрешить».

Они точно хотят, чтобы наученные ими дети, видя смерти своих ровесников по телевизору, точно так же улыбались?

Да, не только Воланд и его свита, но и мастер и Маргарита с восторгом смотрят на горящую Москву и на отчаявшихся людей. «Первый пожар подплыл поэту под ноги на Волхонке. Там пылал трехэтажный дом. Люди, находившиеся в состоянии отчаяния, бегали по мостовой…»[233]

«Город горит, — сказал поэт Азазелло, пожимая плечами. Как же это так?

— А что ж такое! — отозвался Азазелло, как бы речь шла о каких-то пустяках, — почему бы ему и не гореть! Разве он несгораемый?

— Совершенно верно! — мысленно сказал поэт, — как это просто, в сущности»[234].

«Я подозреваю, что это они подожгли Москву», — говорит Маргарита мастеру[235]. В ранних вариантах романа Москва, подожженная свитой сатаны, просто сгорает — как Рим времен Нерона. «Мощное зрелище, — заговорил Воланд, — то здесь, то там повалит клубами, а потом присоединяются и живые трепещущие языки… До некоторой степени это напоминает мне пожар Рима»[236].

И как несправедливы бывают наказания Воланда, так же немотивированны и его амнистии.

Главный Иуда московского сюжета — Алоизий Могарыч — нимало не изменившись, преуспевает и после встречи с Воландом, став директором театра Варьете. Кстати, в редакции 1934 года он носит фамилию Богохульский.

А что такого «в эту ночь» совершил Коровьев, чтобы обрести преображение[237]?

Хорошо ли, что Фрида получает возможность забыть свой страшный грех (убийство ребенка)? Разве она действительно изменилась? Где следы ее раскаяния? Она ненавидит свою тюрьму, а не свое преступление.

Вспомним, как Коровьев представляет ее: «А вот это — скучная женщина, обожает балы, все мечтает пожаловаться на свой платок» (гл. 23). Глаза у Фриды «беспокойные, назойливые, мрачные» (гл. 23). Еще один ее портрет: «Одно совершенно пьяное женское лицо с бессмысленными, но и в бессмысленности умоляющими глазами»[238].

«— Я счастлива, королева-хозяйка, быть приглашенной на великий бал полнолуния.

— А я, — ответила ей Маргарита, — рада вас видеть. Очень рада. Любите ли вы шампанское?

— Я люблю.

— Так вы напейтесь сегодня пьяной, Фрида, и ни о чем не думайте» (гл. 23).

До чего же пошлый разговор! Ведь встретились вроде бы столь разные женщины. Для одной главная боль — ее бездетность. Ее душит мечта о ребенке. И вот перед ней женщина, у которой это счастье было, но она сама задушила дитя. Фрида не просто совершила грех. Она убила мечту Маргариты. У Гете Маргарита сама утопила своего ребенка, но зато и сама же осудила себя на казнь, отказалась бежать из тюрьмы, в покаянии приняла кончину и была взята на Небеса. Булгаковская Маргарита способна лишь на мерзкий совет: плюнуть на свой грех и забыть, а совесть затопить в шампанском — вот уровень нравственного мышления той ведьмы, в которой некоторые литературоведы видят чуть ли не воплощение «русской души»… Хуже совета Маргариты только песенка из мультфильма про Чебурашку (сказка дивная, и мультяшка хорошая. Но вот песенка…):

Если мы обидели кого-то зря,

Календарь закроет этот лист.

К новым приключениям спешим, друзья.

Эй, прибавь-ка ходу, машинист!

И хорошо ли вообще, что слишком многие герои романа (и Пилат, и мастер, и Иван) стараются избавиться от мук совести?..

Воланд их в этом поддерживает. И свой произвол, сочетающий немотивированную снисходительность со столь же безосновательной жестокостью, он считает законом.

Тем, кому Воланд кажется справедливым и мудрым, стоит вспомнить эпиграф романа, где Булгаков дает характеристику по сути главному герою своего произведения. Напомню, что образы сатаны «в драматургии как „Фауста“, так и „Мастера и Маргариты“ играют одну и ту же роль: каждый из них — spiritus movens, во всяком случае в развитии сюжета»[239].

К этому «движителю» (spiritus movens) сюжета (а не к мастеру и не к Маргарите) и относится эпиграф (эпиграф, не выписанный Булгаковым из Гёте, а лично и специально переведенный русским писателем с немецкого). «Я — часть той силы, что вечно хочет зла». Вот из этого декларированного мотива и надо понимать все действия данного spiritus’а.

Однако банк рефератов уверяет:

— Каждый читатель, прочитавший роман, не может не согласится с профессором Кингстонского университета А. К. Райтом, который замечает по поводу данного эпиграфа: «Быть может, лучше было бы, если бы Булгаков не сделал этого. Ибо, хотя булгаковский дьявол действительно „вечно совершает благо“, очень мало оснований утверждать, что он „вечно хочет зла“. Поэтому надо полагать, что эпиграф к роману нужно рассматривать как начало полемики с „фаустовской“ концепцией»[240].

Смело! Смел и канадец Райт. И впервые процитировавший его Бэлза[241]. И процитировавший Бэлзу анонимный автор реферата, говорящий от имени «каждого читателя».

Ну а если не выговаривать автору и не