всего этого мы сделали вывод, что ждать дальнейшего движения нашего поезда вперед — глупо. Мы решили заночевать в нашей теплушке. Но в это время из Севастополя прибыл поезд, набитый солдатами. Это была воинская часть, высланная к перешейку.

Солдаты были совершенно деморализованы. В вагонах играли на гармошках, пели и ухали. Вероятно, поезд потому только двигался вперед, что на его первой и последней платформах стояли пулеметы. Рядом с пулеметами офицеры на персидских коврах играли в карты.

Мы начали просить солдат, чтобы они взяли нас в вагоны, но они не соглашались, ссылаясь на тесноту. Чтобы не раскрывать своего инкогнито, мы не хотели обращаться к офицерам. Надо было предпринять немедленно что-нибудь решительное, так как поезд мог уйти без нас.

Пока паровоз набирал уголь, Долгорукий прошелся вдоль состава, засунув пальцы в рот и свистя очень громко соловьем. Это заинтересовало солдат. Князя подозвали к одному вагону и начали расспрашивать, откуда он взялся. Долгорукий, подражая простонародному произношению, закричал:

— От турок, братцы! Два года в плену был. Всю Турцию насквозь прошел. Вот-то чудес, братцы, насмотрелся!

В результате такого заявления князя через четверть часа мы оба оказались в вагоне, среди пропотелых, вонючих солдат. В оплату за места в вагоне Долгорукому пришлось без перерыва свистеть, сквернословить и рассказывать небылицы про турецкие гаремы, что он делал очень искусно и не без удовольствия. Он еще не кончил своих рассказов, когда поезд тронулся, и таким образом мы добились своей цели. Но князь совершенно вымотался, развлекая солдат. Только к ночи они сжалились над ним и позволили прилечь. Я лёг рядом с ним к стенке, надеясь немного отдохнуть, Но мы не успели заснуть, как на какой-то станции в вагон вошел унтер-офицер с вооруженными солдатами и потребовал, чтобы мы шли на допрос в офицерский вагон. Кто-то донес, что мы влезли в теплушку, к солдатам, и в нас заподозрили большевистских агитаторов.

Нас допрашивал пожилой офицер в одном белье. У него было доброе усталое лицо. Рядом с ним сидел молодой прапорщик, похожий на женщину.

— Дезертиры? — спросил офицер, позевывая и почесываясь.

Долгорукий посмотрел на меня вопросительно, очевидно, не зная твердо, кто мы такие в данный момент. Я решил для начала использовать версию о Турции.

— Мы из Турции, — сказал я.

Долгорукий сейчас же оправился и, подражая говору русского солдата, затараторил:

— Так что, ваше благородие, взяли нас в плен турки на Кавказском фронте и продержали два года три месяца в темной яме на одних горьких лепешках. А как теперь мир, то вот мы с им, значит, пришли на барженке в Крым, чтобы следовать к местожительству.

— Так вы из турецкого плена? — сонным голосом сказал офицер, не проявляя на лице никакого интереса.

— Из турецкого, — подтвердил я.

— Руки покажи… Покажи руки! — вдруг крикнул он во весь голос.

Мы с Долгоруким протянули наши руки, достаточно грязные, но, конечно, слишком тонкие по сравнению с настоящими мужицкими руками.

— В расход! — сказал офицер и, кряхтя, начал укладываться.

Долгорукий заголосил, полагая, что дело еще можно поправить слезами. Но женоподобный прапорщик был другого мнения. Он вытащил огромный револьвер и предложил нам немедленно покинуть вагон. Я понял, что он хочет пустить нам по пуле в затылок тут же, на путях. Надо было спасаться.

— К чертям собачьим! — сказал я довольно спокойно. — Уберите ваш револьвер, прапорщик, дурак вы этакий. И заприте дверь.

Старый офицер приподнялся на своем одеяле, и впервые я заметил любопытство на его лице. Он крикнул:

— Раздери вашу душу мать! Связать их обоих и положить перед паровозом. Патроны беречь надо.

Я засмеялся и сел на диван. Короче говоря, через десять минут после того, как наше инкогнито было раскрыто, мы сидели с офицерами в их вагоне и пили красное вино, закусывая овечьим сыром. Старик офицер, когда начало светать, уступил мне свою постель, исходя из предположения, что англичане привыкли к комфорту. Укладывая нас спать, офицеры проявляли такую предупредительность, что совершенно замучили нас. Я боялся, что спать этой ночью нам не придется совсем.

В НЕЙТРАЛЬНОЙ ЗОНЕ

Мы покинули вагон на другой день поздно вечером, недалеко от Сиваша. Поезд едва двигался. Мы пропустили его вперед и пошли вдоль полотна. Теперь перед нами была самая трудная задача — пересечь фронт.

Мы посовещались немного и решили отойти влево от линии, надеясь глубоким обходом избежать встречи с красными частями. Долгорукий утверждал, что если за два дня мы пройдем миль пятьдесят, то сумеем оказаться в тылу у красных.

Мы шли с полчаса в темноте, удаляясь от линии, когда под ногами захлюпала вода. Впереди сонно крякали утки и как будто светилось море.

— Стоп! — сказал Долгорукий. — Надо переменить направление.

Мы сделали угол градусов в девяносто и двинулись быстрым шагом вперед, желая за ночь миновать полосу болот. Воздух все еще оставался сырым, но под ногами начала скрипеть соль. К утру по нашим расчетам мы прошли миль десять. Когда рассвело окончательно, мы увидели только степь вокруг. Море, судя по попутному ветерку, было у нас за спиной.

Мы немного поели и улеглись спать прямо на земле. Степь только что начала зеленеть, но спать на солнце было тепло и приятно. Откуда-то справа, за много миль, ветер донес гудок паровоза. Мы поднялись на ноги, когда солнце начало садиться, и снова двинулись в путь.

У нас с собой было мало продовольствия. Но мы решили, что на два дня галет и воды хватит. За эти два дня мы могли описать дугу миль в сорок и выйти опять к линии, уже в Советской России.

Два дня и две ночи мы огибали эту дугу, не встречая никого на своем пути. Соленая степь, песок и побеги травы — вот и все, что было у нас под ногами. Над нами было светлое небо без облаков, подернутое на горизонте туманом. Погода все время была хорошая, и мы нисколько не страдали, не видя крыши у себя над головой. Мы ложились спать всего на час или на два, когда окончательно выбивались из сил. Питались мы плохо. К концу второго дня у нас в дорожных мешках осталось только несколько плиток шоколада, в чайниках — несколько глотков воды.

Надо было поторапливаться к линии, иначе нам грозила голодная смерть. Мы были лишены возможности достать продовольствие в степи. Птицы высоко проносились над головой, и наши револьверные выстрелы не причиняли им вреда. А маленькие свистящие зверьки, которые иногда выскакивали из нор, были слишком стремительны.

Вечером третьего дня мы