– Ошибаешься: я лишь вестник, Евангелос Трисмегитос, и моя задача – передавать сообщения, одно из которых в твоем случае гласит: почтенная госпожа сделала свой первый ход. Это означает, что у вас имеется еще достаточно времени, чтобы завершить начатые дела и подготовиться к замечательному путешествию. Правду сказать, я не знаю, почему мне пришлось проделать такой длинный и непростой путь всего лишь из-за греха семьи мошенника, последним отпрыском которого являетесь вы, – очевидно, кто-то остался у вас в долгу в результате вашего предыдущего дела, – заключил Трисмегистос.

Тиганича это не удивило. Когда чувства вправлены в суставы покоя, а дни и годы гниют, упакованные в непромокаемую бумагу одиночества, ожидаемо, что человек начинает понимать, что не существует внезапных перемен, неожиданных событий, удивительных сюрпризов, необъяснимых чудес, ибо все, что происходит с ним, ночью ли, днем, летом или осенью, наяву и во сне, для него приемлемо и обычно. И любовь, и богатство, и болезнь, и смерть. Все.

И жизнь, конечно, – суровая, бренная, утомительная жизнь.

Тиганич так же, как его прадед, как и все его предки, верил в скоротечность как неизбежность. Если бы у них был герб, на нем был бы изображен одуванчик. Красивый цветок. Но слабый. Ранимый дыханием ветерка.

Поэтому род Тиганича мало значения придавал себе и еще меньше – другим.

Встреча с посланником тоже не удивила его.

Может быть, Тиганича слегка смущало и в какой-то мере разочаровывало то, что это сообщение странствовало так долго, годами, поколениями – и что почтенная госпожа послала этого черного человека – влаха, грека или серба – со странной фамилией, чтобы тот принес ему долгожданную, даже желанную весть. А ведь это могло случиться без расходов, помпы и особых явлений, например: от сердечного приступа в привычном публичном доме Софи Шнайдер, или от укуса шершня в винограднике, или от внезапной эпидемии лихорадки. Но так не случилось. Нет. И теперь неважно, что сброшена та поклажа неизвестности, что сброшена последняя вуаль, под которой нет тайны. Впрочем, есть столько более важных вещей в этом мире, чем сообщение о смерти винодела с дунайского берега и приезда роскошного черного экипажа в небольшое поместье на солнечной стороне Карпат, оберегаемое левой стороной реки, через которую в давние годы Аполлодор из Дамаска спроектировал мост с двадцатью арками.

Тиганич посмотрел в сторону реки.

«Такого безопасного и красивого перехода через могучую реку теперь уже нет», – подумал Тиганич, пытаясь разгадать, каким путем всадник спустился к городку Дробета. – «Точно не с востока: его одежды пахнут снегами северных лесов, а грязь на сапогах желтого цвета и трудно стирается, подобно грязи с берегов Каспийского моря», – размышлял винодел о пришельце. «Он старше, чем кажется, и знает прошлое как свои пять пальцев, а время перед ним не показывает себя», – заключил про себя Тиганич.

Тиганичу всегда казалось, что прошлое лучше, чем отведенные ему дни – он верил, что нет истины, помимо вымышленной.

Вечер сокрыл их лица. Только глаза светлели в темноте. Словно у зверей.

– Выпьем по бокалу вина? Поблизости, господин, есть одно приличное и спокойное заведение, которое уже много лет я снабжаю вином, так что вы можете увериться, каков на вкус мой совиньон, хотя я рекомендую неповторимый cabernet franc, с ноткой дикой лозы nohe и несколькими тайными составляющими, – предложил Тиганич.

– С радостью, господин…

– Диганити, Тиганити, Тиганич или как вам угодно – может быть, как здешнему люду проще: Тиган. Алессандру Негру Тиган, – ответил винодел.

– Понимаю эту игру имен – и я бы в другом месте, в других обстоятельствах, может быть, отозвался бы на имя Викентий Маркович Гречанский, и это было бы мне куда приятнее, чем тащить за собой этот греко-влашский груз имени и фамилии. Но теперь по городам и странам на Дунае проще и легче путешествовать без сербских зацепок в именах, – сказал Евангелос Трисмегистос.

Тиганич не ответил ничего, лишь пожал плечами и зашагал по улице.

Пройдя мимо закрытой рыбной лавки и нескольких домов, в которых уже горели ночники, они дошли до двухэтажного дома, выпуклые окна и украшенные коваными оградами балконы которого смотрели на площадь перед причалом.

Поднявшись на несколько ступенек, облицованных жолнайской плиткой, они вошли в теплое, ярко освещенное помещение.

Дунайская стража.

Несколько бородатых, склонившихся над стаканами лодочников в непромокаемых плащах обернулись в тот миг, когда скрип петель на массивных деревянных дверях огласил вход двоих посетителей. Но это было лишь на миг, так как здесь, словно в любом порту, пришлых людей много и внимание привлекает лишь, если в корчму, затхлый кабак, холодный зал ожидания на станции на краю света, в элегантный вестибюль гостиницы или ресторан войдет хмурый полицейский, шумный офицер в сопровождении солдат, или если в отгороженное предрассудками мужское пространство вступит дама. В тот вечер в Дунайской страже все были отягощены собственными рассказами, неразрешимыми проблемами и хмелем.

Лишь только Панайот Греч, многолетний владелец кабака, до недавних пор житель Карашова, покатоличенный серб (его отец звался Стефан Греческий), знал, кто эти двое только что вошедших посетителей.

– Панта, брат, дай одну некрещеную склянку caberne frank из моего погреба, – сказал Тиганич, когда они проходили мимо стойки, направившись к свободному столу.

– Сейчас, Негру, – ответил кабатчик.

– Итак, почему вы еще важны кому-то, господин Тиган? – спросил Никос Евангелос Трисмегистос.

– Разве вы, господин, как вы сказали, не передаете только сообщения? Да и узнай вы это важное или потаенное обстоятельство, получи вы ответ на ваш вопрос, какой был бы прок для вас? Вы принимаете решения просто, без проявления чувств и стремления к справедливости, словно морейский паша, который приказал крестьянам на Пелопоннесе принести из дома чудотворную икону и бросить в пламя и обещал им, что святое изображение, которое пощадит огонь, примет и будет всегда почитать. Ничто для вас, господин, не важно из того, что я думаю или знаю, а вам известно, что огонь пожирает все, не распознавая ни красоты, ни святыни.

– Истина, Негру. Мы выпьем вина и пойдем каждый своей дорогой. Эти два золотых в кожаном мешке я оставляю вам. Пожалуй, за услуги Харона, – ответил Трисмегистос, достал черный кожаный мешочек и положил его перед Александром Тиганичем, как раз в тот момент, когда Панайот Греч опустил на деревянную доску стола бутылку с вином и два стакана.

– Заплатите в другой раз, сегодня за наш счет, господа, – сказал кабатчик и быстро удалился от их стола.

– Вы напугали человека, – рассмеялся Тиганич.

– Меня не знает грешная душа или только угадывает, кто я, откуда и по какому делу прихожу. Та