пес и кот. Когда несколько месяцев спустя они прибыли в Банат, Диганити сообщил, что срочно вынужден ехать по делам в Вену. Эммануелу, уже давно беременную, он оставил с мужем, который ничего не знал об их связи и планах. Вернувшись в конце зимы в равнинную землю меж реками, в доме близ Валканя он не нашел ни кузнеца Штефана, ни его жены Эммануелы, – рассказывал Тиганич.

– Их тела обнаружили в густых зарослях камыша у реки Златицы. В документах городской полиции значится, что из-за разложения не представилось возможным утвердить причину смерти. И так осталось навсегда невыясненным, убил ли Диганити кузнеца Штефана Гойгнера и его жену Эммануелу или кто-то, подосланный им, или, поняв, что их обманули, и представляя себе скорый крах, они сами свели счеты с жизнью… Остались две могилы на местном кладбище и ребенок. Голодный ребенок, которого Диганити нашел в ветхой конюшне на почтовой станции в местечке Валкань, чья метрика была на имя Георгия Тиганича, – подхватил рассказ Трисмегистос.

– Да, господин, это был мой прадед. Маленький незаконорожденный впоследствии сделался солдатом. Суровым воякой без сердца и без размышлений. Он служил под началом Петра Чарноевича. В ходе революции 1848 года Эммануел Тиганич гарцевал на коне перед Великой Кикиндой, предводительствуя в нападении на своих земляков, окопавшихся в мелких рвах у Мокрина. После победы венгерской армии в этом столкновении Тиганич принялся запугивать население, прибегая к жестокостям для острастки. Жители Великой Кикинды ненавидели Тиганича больше, чем Петра Чарноевича, о котором давно говорили, что он предал своего славного предка. Эммануел Тиганич был так ненавистен народу потому, что решения полевого суда, вынесенные по кратком рассмотрении дела, претворял в жизнь мгновенно и безоговорочно. Он не проявлял милосердия ни к мужчинам, ни к женщинам. После экзекуций и наказаний палками он сидел в кабаках, пил и веселился, – говорил его потомок.

– Его сын родился в Вене.

– Это был мой дед, – подтвердил Тиганич.

– Но горячая кровь не дала ему успокоиться в этом городе, так? – спросил Трисмегистос, словно полицейский следователь.

– В одну ночь, полную ледяного дождя, он пропал. Стоял январь. То была такая же январская ночь, как та, в какую он был рожден, под нечленораздельные крики Юлианы Фернетти, моей прабабушки из Сотомонте, – сказал Тиганич.

– Так он попал в Монфальконе? – спросил Трисмегистос.

– Да. От награбленного у невинных путников по темным альпийским лесам в Триесте он выстроил дом недалеко от Palazzo del Governo, из герцеговинского камня и дубового дерева из города Делнице. Большой дом, с балконами, обращенными к морю. Его имя было Амадео, а фамилию он произносил на итальянский манер: Тиганити. Он владел небольшой флотилией, кабаком и торговлей на Ponte Roso, а на самом деле предводительствовал в разбойничьей шайке, которая промышляла на южных склонах Трновского плато и по Идрии. Когда неосторожных бандитов окружили у Лозицы австрийские солдаты, те, нечистые и неверные, выдали своего главаря уже после первых угроз и пощечин. Амадео Тиганити не испугался, поскольку знал, что денег у него довольно и что мешком золота можно легко искупить и тягчайший грех. Эту неприятность он решил деньгами. В суде он не появлялся, а газеты обошли этот случай, словно прошлогодний снег. Вскоре после этого случая Амадео Тиганити умер от тоски по потерянным деньгам, но еще прежде от неуспеха авторитетом, подкупом, настояниями снять запрет, по которому ему возбранялось покидать город иначе, кроме как с письменного разрешения графа Помпео Бриджидо, управляющего Свободного портового города Триест. Он молчал несколько месяцев, претерпевал этот стыд и раздумывал, что ему делать, а потом, скрытый под плащом, в ночном мраке, полном дождя, прокрался из дома к порту и на своем бриге La luce вышел в Триестский залив. Он повесился на корабельной мачте и висел так два дня, словно старый стяг. Граф Бриджидо приказал снять его с виселицы только после того, как наглые чайки стали разносить по всему городу части тела Амедео. Глаза, печень, кишки… – увлеченно рассказывал, очевидно желая наконец разделить эту историю с собеседником, Александр Тиганич.

– И что было потом? – спросил вестник.

– После него осталось достаточно имущества и двое детей: мой отец – человек без образования, но с врожденным умом, и Кристина, красивая девушка с телесным изъяном. За Кристиной дали большое приданое, и она вышла замуж в Мюнхене. А мой отец Флорентино Тигатини продолжал жить в Триесте, как пустой мешок, полный высокомерия. Он стал ненавидимым городским ростовщиком, наживающимся на военных действиях. Человеком, чей лучший друг – тайный счет в швейцарском банке. Флорентино без необходимости не покидал дома и не выходил на улицу. Его охраняли двое парней родом из Черногории. Он не платил им жалованья, а за услуги позволял их семьям вести торговлю в Триесте.

– Убит неподалеку от церкви святого Спиридона? – спросил Трисмегистос.

– Именно тем утром он подумал о том, что мог бы хоть на день стать честным и щедрым человеком. День святого Василия был славой тех, кто, плывя сквозь вечность, носил фамилию Тиганич и определял себя как православные. Вспоминая о прадеде, который двинулся в путь из древнего Тергеста, и мой отец подумал, что под заступничеством святого Василия мог бы хоть немного облегчить душу. Ему не суждено было передать конверт, который он подготовил для священников церкви святого Спиридона. Его убили в ста шагах от храма на Ponte Roso.

– Дом остался пустым?

– В том доме я родился.

– Он был завещан Сербской православной церкви в Триесте. По твоей воле? – спросил Трисмегистос.

– Не знаю, приятель. Я так никогда и не прочел отцовского завещания. Не знаю, писал ли он его вообще. Я уехал из Триеста, когда узнал о существовании этого виноградника и каменного дома, окна которого смотрят на Дунай. Живу здесь, пытаясь не думать о прошлом, – пояснил Тиганич.

– Тридцать семь лет?

– Я не считал дни, не желая перегружать жизнь.

– А ты, Негру, ты, приятель, в чем твой грех? – упорствовал Трисмегистос.

– Оцени сам. Я никого не ограбил, никого не убил. Никого не обманул и не довел до сумасшествия. Я тихо жил в своем заповедном имении все эти годы, числа которых не знаю и сам. Мне никогда не были ведомы ступени времени. Я позволил ему течь, проходить, веять, словно ветер. Я посвятил себя работе в винограднике. Пытался определить значение красоты – она есть первый и прекраснейший лик искусства. Противостоял смерти, которую в нашей семье все так щедро угощали, словно сластями на ярмарке. Я не женился. Не оставил потомства. Я – последний грех этого дурного семейства с