Шрифт:
Закладка:
Но любила ли она его в самом деле?
Он не мог этого знать, так как влюбленному мужчине постоянно требуются доказательства любви.
А он хотел вечно завоевывать эту крепость, выстроенную на твердой вере и принципах – но это было невозможно. Древняя это игра. Словно шахматы, словно война. Он и был солдатом, суровым воином, вечным шевалье – но не насильником в поединке с женщинами.
Потому он верил, что ему не удалось завоевать Беатрису – он стал ее навязанным выбором за недостатком лучших кандидатов, более утонченных, любезных, более остроумных мужчин в этом глухом краю вселенной.
И это его мучило.
«Она хочет быть со мной, но не чувствует никакой привлекательности», – так размышлял Викентий Маркович Гречанский. Это повергало его в растерянность, так как было слишком сложно для его простого солдатского понимания жизни, строившегося на кодексе приказаний и исполнений.
А потом он отступился. Нет, Викентий не отступился от любви, это невозможно, ибо любовь есть печать, которая отмечает мужчину или женщину насовсем. Шрам. Судорога в животе, когда на улице почудится знакомый силуэт или ритм шагов, слеза на глазах, когда кто-то произнесет знакомое имя. Этим добровольным отступлением лишь было внезапно и определенно угашено желание Викентия завоевывать, придумывать способы ухаживания, желание с неловкостью предлагать то, что он не мог исполнить, желание игры, лжи, навязывания себя.
Вечная любовь существует только тогда, когда она тронута тщеславием. Она делала это настойчиво, разрушая его до основания. Подвергата тщеславию. Нет страсти без борьбы. Такая любовь завершается только в своей конечной противоположности – в смерти.
Утро, окрашенное такими мыслями, не предвещает доброго лица дня.
Гречанский вновь оглядел тело женщины, распростертой в кровати. Белая гладкая кожа, длинные ноги, большие крепкие груди. У ее ног мог бы быть весь мир, а она заночевала в грязной каморке искателя приключений. Нет выхода из лабиринта похоти.
– Тебе пора, – сказал Викентий Гречанский, пробуждая незнакомку, которая, изнуренная грубыми ласками и крепким питьем, лежала в его кровати. – Прошу тебя, поспеши. Уже почти рассвело. Выйди в коридор и спустись по льняному канату, что свисает вдоль башни, чтобы тебя не увидел Денис – он обычно неласков к незваным гостям, – добавил Гречанский.
Женщина медленно, с трудом поднялась из кровати. Ее волосы были растрепаны. Тело в синяках. Она искала свое платье из грубого полотна и старые башмаки.
Викентий Гречанский, не дождаясь, пока женщина уйдет, по деревянным ступенькам спустился в студио.
Денис Александрович Литвинов сидел за огромным столом и пил чай из шиповника. В ту ночь он не сомкнул глаз.
– Я искал уединения, но мне не удалось скрыться. Так-то оно, голубь мой, не получилось, ибо легко найти уединение, но трудно сохранить в тайне путь в его покои, – тихо проговорил Денис Александрович Литвинов.
Викентий Маркович Гречанский пожал плечами и направился к креслу цвета старого золота.
Его шаги раскатились по мощенному кирпичом полу, словно бисер, словно бусины порванного ожерелья. Зазвенели, будто выпущенные из рук медные монеты.
Викентий все чаще приезжал в Спасскую мансарду изнуренный бродяжничеством, с душой, втиснутой в обилие пустоты, с разбитыми пополам чувствами, жаждая запаха акации и укрепляющего сна. Он ходил по запущенному вишневому саду и едва проходимым зарослям боярышника, по пшеничным полям и заболоченным лугам, полным небольших, поросших травой озерец, останавливался под кроном граба, где тишина глубока, словно полночь, а затем продолжал свой путь до Чертовой трубки, грязевого оазиса недалеко от Денисова дома, где горячая вода, пахнущая магмой, с силой вырывалась на поверхность и пропадала в мелком песке пустыни, образуя целебную грязь, что помогала против ревматизма и болезней дыхательных путей. Ему доставляло удовольствие ночью раздеться и, скованному лечебным пелоидом, смотреть на звезды, которые казались ему такими низкими, что впору было их достать рукой.
И перед наступлением утра, укрепленный и веселый, Викентий возвращался в Спасскую мансарду, омытый ночной росой.
Ему нравилась приготовленная Денисом яичница со швабским сыром, шнитт-луком и толченым высушенным острым перцем, крапивный суп, домашние макароны в грибном соусе, небольшие колбаски из мяса вепря с острой паприкой и зеленым перцем. Хлеб из кукурузной муки, масло и варенье из диких груш и черной ежевики. Он просыпался отдохнувшим, наслаждаясь туманным утром, а вечера проводил в библиотеке, полной занятных книг наподобие Камасутры, Науки любви или наставлений Шейха Нефзауи Благоуханный сад.
Иногда Викентий приготавливал для них двоих напиток из artehisia absinthium’a и, словно любопытный мальчик, слушал рассказы Дениса о последних событиях в мире. Об оружии массового уничтожения, основанном на ядерной энергии, о скором перемещении от места к месту, где люди смогут выбирать капсулы, которые со скоростью света проносятся по гладким трубам, вкопанным в землю, или огромные небесные ладьи, медленные и роскошные, в которых подают икру и игристое вино. Космос станет досягаемым, как соседний дом, а путешествие в глубину моря – доступной забавой. Денис рассказывал о больших, грандиозных фабриках и машинах, которые в них будут заменять людей. Викентий Маркович Гречанский не верил Денису, так как был человеком прошлого и каждое новшество, которое на бесцельном пути сквозь время задевало его плечо, заставало его врасплох, словно лихой разбойник или женская хитрость.
– Человек на своем веку мог быть всем: инженером, воином, литератором, правителем, помещиком, кузнецом, земледельцем, поэтом, каменотесом, моряком – чем угодно, а я с детства хотел быть отшельником, хотел предаваться одиночеству в отдаленном месте, куда только друзья знают дорогу, – продолжал говорить Денис Александрович Литвинов, словно повторяя самому себе положения, что направляют его жизнь.
Он был стариком, с лицом покрытым морщинами, и носил рубашку оливкового цвета.
Викентию Марковичу Гречанскому никогда не удалось узнать, как Денис Александрович Литвинов обрелся в этом пустынном месте на краю Паннонии, какая мука заставила его покинуть объятия матушки России и уехать из Киева или Керчи, из Москвы или Ярославля. Однако равнинную землю меж реками он воспринимал как пространство, в котором находился испокон веков.
Денис Литвинов жил в доме с мансардой и башней, окруженной соленой, дурной, неплодной землей. Необычное здание он спроектировал сам и редко покидал его. В нижнем этаже была просторная мастерская – со стенами из еловых досок, которые могли по желобам смещаться в сторону и на веревках подниматься вверх, – полная необычайных инструментов и разнообразных устройств, а над ней располагалась комната, студио с библиотекой, несколькими разрозненными креслами и огромным столом
