Шрифт:
Закладка:
Технология отняла у войны душу. Дуэли и рыцарство, затем фронт с его точно определенными правилами исчезли перед отвратительностью столкновения, которое с передовой перенеслось в тыл, где гибнут неготовые, немощные, где уничтожаются дома, библиотеки и театры. Университеты, больницы, железнодорожные станции, парки попадают под удар ни с чем не считающегося змея войны. В таком взгляде на правила войны нет милосердия, и лицо ее – лицо зверя.
– Мобилизованный солдат ненадежен, он в страхе. Он пришел сюда не по своей доброй воле, и от него не приходится ожидать ни храбрости в бою, ни терпения в ожидании окончания войны. Доброволец – очень часто решительный и храбрый боец, но зачастую дерзкий, так как полагает, что в ответ на его добровольное самопожертвование за определенную цель должны полагаться почести, награды или иные привилегии. Только профессиональный солдат понимает свое задание, свое место в подразделении, он – душа войны. В мирное время жизнь солдата неприглядна. Трясемся за жито, заглядываемся на чужих женщин, играем в карты на деньги, врем наивным слушателям о храбрости и страдании, обманываем горюющих вдов за еду и деньги, ездим на воды, где отсчитываем одинокие дни, обременяем родственников своими визитами, портим детей лживыми историями о героизме… – говорил Александр Денисович Литвинов.
Денис Александрович Литвинов не любил рассказов о жестокостях войны. Он бежал от знания и его гнева. Спрятался в глубину тишины собственной души, в лабиринт чертежей и проектов, в заповедное место, которое трудно отыскать. Он нашел жизнь, к которой стремился вдали от людей, от теплого мяса, одетого по таинственным правилам разнообразных исторических костюмов.
Все более частые посещения Александра и его демонические военные рассказы нарушали его тишину, напоминали ему о людской глупости и грозили призвать на его порог ту праздную гадину, что живет в пламени битвы.
– Моя история – другая, – говорил Денис Александрович Литвинов. – Летом я потею, а зимой у меня болит каждая кость. Потому я и живу здесь. Ты удивляешься, батюшка мой, но посмотри – вот до той заросли акаций, через которую идешь по пути к Чертовой трубке, видишь, только до нее доходит зима: порой бывает и два метра снега, но никогда не опускается в русло, в ту расщелину, где находится колодец. Там когда-то текла полноводная река, но необъяснимо внезапно пересохла, однако тем путем, которым бежала когда-то вода, продолжает струиться ветер – теплый и сухой. Дождь идет только ночью, так что я могу наполнить емкости для воды. Для травы бывает довольно влаги, чтобы она осталась храброго зеленого цвета. Я никогда не купаюсь, лишь каждое утро валяюсь по росе. По крапиве, ради кровообращения. Лето короткое, как в России. Осень красная. Понимаешь, батюшка? Это мое жилище выстроилось в некоем чуде времени, так как это место – расщелина в климате, в совершенстве подходящая для моего организма и моей головы. Я никогда не уеду отсюда. Даже в Россию, а матушка Россия – одна такая и единственная. Она осталась там, в ветреном утре, в доке номер семь в порту Керчь. Впрочем, если бы я и отправился, то днем затерялся бы в пространстве: я могу ориентироваться, как моряк, только по звездам, но с детства верю, что ночь – не для путешествий… – рассказывал Денис Александрович Литвинов.
Александр Денисович молчал.
Он размышлял…
«О смерти и красках мы не умеем спорить. Смерть я видел в глазах других людей, моих братьев и опасных недругов, собственного опыта у меня нет, к этой встрече я не могу подготовиться, ибо дивная госпожа приходит по собственной воле. В благоуханном саду, в дороге, на корабле, пока перед вами распростирается неохватный горизонт равнины, в сливовом саду, в березовой роще, в затхлом подвале, где громом гремит музыка цыганского оркестра и аками[19] льется вино…»
Смерть мастерски проста, а тайна художественного ремесла непостижима. Желание заниматься живописью всегда сдавливало душу Александра Денисовича Литвинова и смущало разум, призывая его в свои покои, словно старая шлюха, которой больше хотелось компании и забавы, чем заработка. Но Александр Денисович не отваживался, ибо знал, что ремесленник, что обрабатывает золото, – не кузнец; он ювелир, чья мастерская, в отличие от кузни, вовсе не похожа на преддверие ада.
– А краски?.. – спросил однажды Александр Денисович Литвинов.
– Краски? Что ты хочешь знать о красках? – ответил вопросом Денис Александрович.
– Все…
– Тогда тебе нужно было отправиться в Орловат, к маэстро Урошу Предичу – он художник и знает все о красках, – сказал Денис Александрович Литвинов.
– Я был там, дорогой батюшка. В Орловате, в доме, во дворе которого растет огромный старый тутовник. У Уроша прекрасные картины, люди на них словно живые, но он очень несчастный человек, так как влюбился в девушку на шестнадцать лет младше себя, Анну Накараду, которой мать не позволила выйти за него – за старика, – ответил Александр.
– Разве это и не твоя печаль тоже? – спросил Денис.
– Одиночество имеет свойство исцеления от себялюбия. Она – не отделение, а срастание с вещами. Здесь существует бесконечности и существует близость. Другого мне и не нужно, – сказал Александр каким-то чужим голосом.
Часы пробили полдень.
Стая птиц, сокрытая в тишине крыши, громко вспорхнула в неохватность неба.
Солнечный луч прорезал серое облако.
– Думаю, пришло время тебе отправляться в путь, Александр, ты потратил много времени. Существуют смертные люди, мой батюшка, которые не завидуют вам, бессмертным. В этом нет счастья, ты знаешь и сам. Ты продолжи странствовать, а я желаю прожить довольно долго, чтобы окончить все, что я начал и что считаю нужным выполнить, – проговорил Денис Александрович Литвинов, взял графитный карандаш и начал писать на бумагах, разложенных на стоне.
Запахи, проникавшие сквозь открытое окно, подтверждали, что они находятся в равнинной земле меж реками, а какофония звуков – отдаленный колокольный звон, поступь лисицы в густой траве, шорох крыльев ласточек, что скрылись под крышей, – указывала, что над Спасской мансардой стоял чертов полдень.
Александр Денисович Литвинов, он же Викентий Маркович Гречанский, постоял несколько мгновений у стола, а затем взял металлическое ведерко, полное пепла розового дерева, вышел из Спасской мансарды и устремился через
