Но это несчастье не ознаменовало конца погони за тайной Беатрисы Латинович.

– Вы умеете исчислять время. Я не умею. Вначале – потому что я почувствовала, что я все та же, позднее – потому что я ощутила, что я другая. Между до и после я навсегда потеряла свое время. Его исчисляют только те, кто ничего не может вспомнить и ничего не может себе вообразить, – говорила Беатриса тем, кого преувеличенное любопытство заставляло постоянно пытаться разгадать хотя бы что-то о ней.

Ее красное одеяние в белизне зимнего дня устанавливало простую параллель: красное соответствует крови, кровь – страсти, страсть – борьбе, борьба – рыцарству. Так красный цвет соответствует власти. Она – ее воплощение. Эта параллель привела неизвестную женщину, что тихо говорила на языке, в котором жили немецкие, сербские, венгерские, греческие слова, на пьедестал местной правящей верхушки. Дом, в котором она поселилась, был запущен, но располагался в хорошем месте. На низком утесе, над мелкой речушкой, берега которой безмолвно утопали в густой траве. Беатрисе так никогда и не удалось отремонтировать полностью эту виллу эпохи барокко – только большую комнату с просторной кроватью и библиотекой, кухню и огромную столовую, в которой ее венгерский повар Хидекути и черная служанка Тереза угощали путников, почтарей, торговцев, которые, нагруженные разнообразным товаром, едва находили ее приют.

В Паннонии. В Банате. Она обустроилась на утесе из окаменевшего песка и словно всегда жила здесь.

В Вернера Базилковского Беатриса влюбилась с начала времен. Она была еще девочкой, а его тогда уже звали Вернером Базилковским. Те, кто вообще осмеливался к нему обратиться, звали его: Ниманд. И Вернер мог быть – никем, так как он был солдатом. Жестоким наемником. Но был он и романтичным авантюристом, и одаренным писателем. Знал тайны ремесла торговцев. Играл на итальянской пятиструнной гитаре. И был ревностным гонцом Божьим.

Однако Беатриса знала с первой встречи, с первого касания губ, что это не настоящее его имя, что военное дело – лишь предлог для частого отсутствия дома, а торговое ремесло – приятное прикрытие для богатства неустановленного происхождения.

Аромат его кожи, слова, что он громко произносил во сне, грубые ругательства, которыми он приправляел фразы, и беспокойство сердца, настигавшее его с годами и душившее в момент, когда внезапно менялся норов времени, указывали Беатрисе на правдивость ее догадки: ее любовник близок к народу, к которому, вероятно, принадлежит и она сама.

– Откуда ты?.. – спрашивала Беатриса, лаская Вернера, лежавшего в плену простыней.

– Я заставил себя забыть это место. Сейчас я здесь, и этого довольно, если ты меня любишь, – отвечал Вернер.

Впрочем, едва ли происхождение человека было важно, так как в город, походивший на зловонную корчму на перекрестке дорог, все откуда-то пришли. И никто не хотел на таком месте задерживаться надолго, но все оставались: день, два, семь дней, год, десятилетие… Оставались здесь, в городе, чтобы укрыться от грозной непогоды, чтобы дождаться почту с необходимыми бумагами для продолжения пути, карету с чемоданом, полным планов и подробных географических карт. Ждали, пока из облака пыли не покажется курьер с дарственной, деньгами, ценными бумагами, мешочками с жемчугом, пока не минует коварная болезнь, не заживет рана, не исцелится душа от безответной любви. В этом бескрайнем круге терпения, в этом глубоком рву неизвестности проходит жизнь, гнилая и зловонная, жизнь без волнения, без страсти, пригвожденная к месту камнем веры в то, что ожидаемое все-таки произойдет.

Беатриса пережила сенсацию внезапного приезда в неизвестное окружение, словно вступила в песчаный круг и сменила направление рассказа о себе. Сделав это, теперь она была спокойна в той жизни, на которую она не оказывала влияния. Благодаря неповторимой красоте и многим умениям она стала важной персоной в грязном городе на краю равнины. Говорили, что Беатриса Латинович понимает язык птиц, а время измеряет дыханием ветра, рассказывали, будто на ее стороне улицы не идет дождь, будто взглядом она останавливает насекомых, а когда идет в церковь, фитили свечей загораются сами, а свечи, что горят в серебряных подсвечниках, вдруг остаются без оранжевого пламени.

Иногда, по своему желанию, Беатриса обращалась в тень.

Еще ребенком она открыла в себе этот дар, который позволял ей слиться с окружающей обстановкой – присутствовать, становясь незаметной. Так ей удавалось наподобие призрака из зеркала исчезнуть, принять цвет кирпичной стены, слиться с зеленью травы; она умела затеряться в пустой улице, в цветущем пейзаже. Тогда она походила на дрожь воздуха в предвечерний час. И хотя люди видели, как она идет по площади, отправляется за водой, как месит хлеб, глядит в витрины, покупает сыр и молоко, – никто с уверенностью не мог подтвердить, когда это было и в самом ли деле это была Беатриса.

Она умела ткать и шить. Петь и читать.

Беатриса самостоятельно училась по-итальянски, чтобы наслаждаться книгами Кавальканти и Данте Алигьери. Она нашла их в разоренной библиотеке, и Мандетта и Беатриче стали ее подругами в ее уединении.

В кухне она раз за разом пробовала рецепты из Римской поваренной книги Апиция, из которых ей больше всего нравились телячьи отбивные в соусе из перца, любистока, петрушки, лука, жареного миндаля, фиников, меда, вина и масла. Играла в шахматы. Поливала розы. Рисовала облака и давала им необычайные имена.

Терезу она постоянно заставляла рассказывать о красотах города Константинополя, о воде Босфора и Галатской башне, у подножья которой – весь Стамбул, а повара Мартона Хидекути – о непристойной жизни и кулинарных изысках французской знати.

Все это Беатриса делала истово, стремясь как можно быстрее опустошить мешок времени, что пролегало между ее желанием и возвращением Вернера.

Она была счастлива, потому что любила Вернера Базилковского, хотя он для нее был – сущий старик.

Человек, полный гнева, крутонравный гордец.

А притом – нежный. Бесконечно внимательный в минуты страсти и терпеливый в мгновения ее внезапного отчаяния.

Вернер обладал двумя особенностями, которые открывают ларец неприятностей в женской поклаже. Ибо для женщин сила мужчины должна быть запечатана страстью и ненасытимостью в любви, а постоянство, которое отмечает их из-за желания принадлежать, имеет границу в продолжительности отсутствия.

Вернер знал это.

Они предавались страсти целыми днями, а его рассказы, шепот, его прикосновения Беатриса выслушивала после, в дни долгих дождей и слезливой луны, до изнеможения, снова и снова повторяя их, словно заезженную пластинку на граммофоне.

Его отъезды в книге молчания не имели Одиссеева следа.

– Мир – здесь, и с другой стороны моря ничего нет, а кто отчалит в поисках новых горизонтов, будет лишь несчастным гребцом