черный зонтик и вышел из дома. Во дворе начинался сад, полный гигнтских кедров, диких роз, кипарисы клонили ветви с приятельским видом, а чем дальше, тем чаще являлись и серебристые ели, и огромные пальмы с разноцветными плодами…

Пробираясь сквозь этот сад, странно счастливый, Лон-Йера дошел до поляны, которая отличалась от всех других, виденных им прежде.

Он видел перед собой большое округлое пространство без травы, с песчаной почвой. Песок покрыт волнами – как будто кто-то нарисовал на нем волнистый узор или как будто слегка взволнованное море начертило такой узор в той части косы, что лежит на границе воды и суши.

– Все зависит от тебя, ибо нет никого, кто мог бы остановить тебя в настоянии быть добрым человеком. Но тебе следует найти силы больше не жить, если не имеешь сил быть таким, – сказал Лон-Йера, стоя на границе круга.

С ветром доносился запах гари.

Полотно неба распорола молния.

Мир дышал в своем ритме.

– Пора сменить историю, – произнес маленький писарь.

Агурцане Лон-Йера вступил на песок.

* * *

В год под номером перевернутого числа дьявола в веке с двумя ХХ, на исходе воскресенья стервятники взъярились на балконе дворца президента, расклевав проволочную сетку, распростертую по окнам, и крыльями возмутили время, застоявшееся среди стен…

– Все вы поэты, а я – на стороне смерти, – кричал президент, мчась по коридорам дворца.

Лон-Йера опустил книгу на колени.

Мартовская ночь была тепла, словно летняя.

Акции протеста на площадях столицы длились целыми днями.

Запах горелых автомобильных шин и музыка сопротивления достигали до дворца, словно роковые вести.

Революция всегда направлена на разрушение храма и подвергает сомнению всемогущество богов.

Когда разгорится огонь, когда взорвется ярость бедных, когда гнев обманутых вытечет, подобно гною из запущенной раны, все замолчат, исчезнут, укроются на дне, посыплют себя пеплом, испарятся словно капли росы с листьев травы. Когда разразится пожар, тогда многие, что лестью добыли себе положение у власти, те, что были призваны шумной и непоколебимой поддержкой, верой обязали себя оберегать своих господ и богов, восхваляя их мощь, напоминая об их доброте и указывая на господскую храбрость в опасных положениях, – тогда они станут искать густую тень оправдания и убежище принуждения. Спрячутся под порог. Забьются в мышиные норы собственного страха.

– Никого нет, – говорил президент, добавляя к своим словам самые хлесткие ругательства. Он входил и выходил из помещений дворца, охваченный безумием. – Все ушли. Дерьмо, а не люди. Где они, где они теперь, сладкоречивые льстецы, что с восторгом одобряли каждое мое решение. Где это несчастные пьяницы, которых мы не могли выгнать из дворца, расчетливые подлизы, легкомысленные пройдохи, амбициозные параноики, продувные обманщики с сумками, полными лживых проектов, те, что вечно мутят воду, партийные негодяи, фамильярные мерзавцы, заплесневевшие советники, столетние тугодумы… Пропали трусливые сволочи, как будто могут скрыться, как будто могут умереть дважды.

Президент увидел Лон-Йеру.

– Что ты здесь делаешь? – спросил он.

Лон-Йера не ответил. В тот миг он размышлял, в самом ли деле добродетельной Летисии Насерно, как он уже много лет называл жену президента, в то время как она торговала историями, удавалось командовать элитным подразделением армии, который совершил в стране множество злодеяний.

Президент выругался и вновь стремительно ушел по длинному коридору дворца.

Заданием придворного поэта всегда было возвеличивать дела своего господина. Этим и занимался Агурцане Лон-Йера, который в те годы скрывался во дворце под именем Златко Павлович.

Его могли звать, скажем, Желько Йованович, Владимир Илич или Мирослав Радонич, у него могло быть многозначное имя Александр Югович, но имена в тот непростой момент поистине были неважны. Они ничего не стоили, словно бумажные деньги, на которых с каждым днем печатали все больше нулей.

Лон-Йера жил вежливостью. Смягчением мерзости.

– Я просто делаю свою работу, не так ли? – попытался он ответить себе на вопрос: видел ли он зиму мира? Это был лишь один из многих вопросов, которые оставались у него в карманах памяти, когда поздно ночью после работы он возвращался в ледяную тишину своей комнаты под крышей президентского дворца. Однако Лон-Йера знал, что погружение в глубины избранной работы не может быть определенно приемлемым оправданием, ибо несомненна и даже порой полезна преданность работе и у палача, генерала, живодера, охотника, однако их деятельность далека от верха достоинства и неприятно сдавливает раны морали.

– Я был гонимым бардом и священным пройдохой, чтецом записных дубов и мастером гусиного пера. Звали меня Пенкердд. Но другого законного звания, кроме своего умения и ума, я никогда не имел. Разве мне требовалось стыдиться себя, своего терпеливо собранного жемчуга знаний, умений, в которых я скрупулезно совершенствовался годами. Дух и разум могут преодолеть любое препятствие – это ободряло меня, – бормотал про себя Лон-Йера, оставшись один в салоне просторного дворца президента.

Эта пустота напомнила ему пустоту виллы Иоанна благородного Нако после премьеры, печальным осенним вечером, когда разъехались гости.

– Я был и хранителем тайн. Никого не предал, никого не обманул, – громко сказал Лон-Йера.

Весна, рожденная в марте, дышала, как старое, изнуренное зноем лето.

Тяжело.

Жарко, гнило…

– Думаю, его нужно убить, – сказала жена президента, глядя на Лон-Йеру. Писарь оставил перьевую ручку и молчал. Ее короткие черные волосы были аккуратно расчесаны и украшены цветком магнолии, на круглом, слегка отечном лице, как у алкоголички или женщины, которая без меры принимает снотворное, не было ни тени колебания. Сколько раз Лон-Йера слышал эту фразу, произнесенную ее голосом, это страшное предложение, жуткое в самой простоте произнесенного, в легкости принятого решения, которая, однако, отстоит далеко от ужаса самого действия.

– Я думаю, дорогая, что это не решение. Так мы добьемся того, что из ничтожества он станет мучеником, – ответил президент, тоже глядя на маленького писаря.

Лон-Йера ничего не писал. Он молчал.

– Сейчас этот мальчик еще слаб, но через месяц, через неделю наши серьезные, готовые на все противники могли бы в харизме этого студента отыскать ключ к замку оппозиционного единства. Сейчас, дорогой, подходящий момент, чтобы решить будущую проблему, – сказала президентская леди Макбет.

– Если мы избавимся от него, они найдут другого лидера.

– Им понадобится время. И нам, любовь моя, сейчас необходимо время. Поэтому: прикажи, чтобы это дерьмо убили сейчас, и найди раз навсегда решение этой проклятой истории с протестами, – упорствовала жена президента.

Генералы давно заметили, что Летисия Насерно так зарвалась, изображая всемогущую королеву, что генеральный штаб взял на себя риск и допустил, чтобы один из нас – но всего один – вошел и хотя бы частично понял, что они делают с отечеством.