не носил. Он менял полученное писанием на грудку сахара, хлеб и сало, твердую кожуру которого жевал упорно и страстно, пока записывал письма и невероятные истории переселенцев, до тех пор пока она окончательно не растапливалась и не распадалась у него во рту. Сахар, чай Анджелии Дарчувич из трав, собранных на отрогах Семеника, и свиной жир сохраняли его здоровье в те суровые дни чумной весны.

Он жил за стенами крепости. Зимой скрывался в мастерской почтенного Аврама или у кого-нибудь на сеновале, в зловонных конюшнях, среди коней и мулов, а иногда, пользуясь невниманием стражника, залезал на чердак над пороховым складом. В пору снегов или бескрайних дней ледяного ветра он часто, одарив девушек золотой гривной или жемчужной сережкой, забирался под кровать в комнате или в глубокий шкаф в салоне Зеленого дома, как назывался грязный бордель с ночлегом на берегу Бегея. Летние ночи он проводил в доме на дереве – в кроне огромного дуба. Это был помост из грубых досок, покрытых конопляными циновками, который когда-то служил для нужд дозорных и стрелков. После возведения в крепости центральной башни, с которой было видно пол-Баната, солдаты покинули это выдающееся место. Лон-Йере удалось его захватить.

– У меня есть все, дорогие господа, – часто говорил Агурцане Лон-Йера, но на самом деле за этим единичным изъявлением скрывался вулкан желаний, не таких невинных, чем те, что порой он высказывал при слушателях.

Он никогда не получил формального признания. Никогда – почета от господ, на которых он все чаще работал.

Никогда. Ничего.

Но и в конце длинных писем, под строчками договора, в конце фантастических солдатских жизненных историй, описаний битв и скучных дней повседневной жизни в незнакомой земле, неприятном городе или грязной крепости, не было его подписи, даже инициалов его имени. То, что создавал Лон-Йера, несомненно требовало мастерства и литературного умения, – это было искусство, оригинальное и сильное, но он не мог, не смел ее вдеть в петлицу, словно душистую веточку розмарина.

Анонимность душит.

От этого ему было больно.

Потому он и уехал из Бечкерека.

Приглашение Антона Кика переселиться в Банатский Комлош и помогать ему – за жилье, пищу и пристойное вознаграждение – в ведении переписки и составлении Инвентариума предметов властелинского театра Иоанна благородного Нако казалось зовом на край света. Туда, откуда не возвращаются. Это место на севере Баната, куда доезжал только тот, кому приходилось, – служащий почты или полиции, повозка, что доставляет товары, заказанные в большом городе, странствующий фокусник, приглашенный украсить сельский праздник, досужий бродяга, – стало известно по приватному театру Иоанна благородного Нако, о серьезном репертуаре которого писали в Neues Wiener Tagblat.

Добравшись сквозь дождь до Банатского Комлоша, пробираясь через грязь по колено, из-за которой был вынужден вылезти из почтовой кареты, Агурцане Лон-Йера был поражен красотой замка, в котором находился театр господина Иоанна Нако.

Агурцане был зол из-за дурной погоды, неудобного путешествия, из-за своего, быть может, преждевременного решения уехать из Бечкерека и из-за шуток, которые отпускали полупьяные возницы и их помощники на счет его роста.

– Если не встанешь на нужную доску, плюгавый, потонешь в грязи, – говорили они, с большими усилиями перекладывая толстые доски сзади вперед, чтобы продолжать свой путь в топи. Путешествие, которое обычно длилось полдня или при неблагоприятной погоде один день, растянулось на три мучительных круга времени. В то утро они выехали из Жимболии и, хотя давно слышали звон полуденных колоколов, еще не приблизились к своему конечному месту назначения.

Туда они прибыли поздно ночью.

Время сна – concubium.

Лон-Йеру встретил протоколист Антон Кик, высокий угрюмый человек, и повел его – «В мастерскую». Только это он и сказал в тот ужасный вечер – его хозяин и будущий начальник.

То был низкий, довольно длинный глинобитный дом, покрытый сухим тростником, с дощатым крыльцом, развернутым к роскошному дворцовому парку. Лон-Йере была отведена отдельная комната, куда он входил с крыльца и чье небольшое окно смотрело в другую сторону – к пустоши Поргань. В середине дома была большая комната с огромным деревянным столом из дуба, на котором лежали две черных кожи неправильной формы как подстилка для письма, по обеим сторонам – ворохи писчей бумаги, а в середине – множество стеклянных бутылочек с разноцветными чернилами: черными, зелеными, красными – и даже одна склянка с золотистыми для особых случаев. Из этого помещения вела дверь в комнату Антона Кика, которая была вдвое меньше комнаты Лон-Йеры. Каморка, в которой жил протоколист, походила на келью отшельника: кровать, шкаф, кувшин с водой и таз. Без окон.

Освещения в мастерской не было: так избегали опасность пожара. Сквозь большое окно, которое на ночь закрывалось двумя большими деревянными ставнями, в мастерскую попадало достаточно света, и двое протоколистов и писарей, переписывая партитуры и создавая договоры и многочисленные письма, трудились только до сумерек.

Агурцане Лон-Йера быстро приспособился к новым жизненным обстоятельствам. Вставал с зарей, съедал на завтрак вареное яйцо, ломоть черного хлеба и кусок сала, твердую кожуру которого оставлял во рту и жевал во время работы. Трудился он ревностно и без нареканий. В конце дня Кик откладывал переписанное и относил в виллу завершенные документы и новые партитуры, а Лон-Йера, довольный выполненной работой, оставлял свою комнату на краю сада и мастерскую и уходил на репетиции оперы «Освобождение Будима», которую для театра в Банатском Комлуше благородный Нако заказал у своего учителя пения Луиджи Гульельмини. Репетициями руководил сам Нако, строго и серьезно, педантично распределяя происходящее на сцене – сам он был страстным любителем исполнять теноровые арии. Для участия в премьере он пригласил знаменитую Паулу Страдион, которая с успехом выступала в миланской Скале, госпожу Каллисту Фиорио, одну из лучших итальянских контральто, и непревзойденного Гвидо Пальтриниери, а также господ Смитеро и Фиори. Все они прибыли из великолепной Италии в Банатский Комлош, чтобы участвовать в неповторимом спектакле Иоанна благородного Нако, что не был властителем-любителем искусств, но обучался теноровому пению в Тимишоаре, Пеште и Вене и являлся отличным режиссером.

Репетиции оперы начинались всегда в одно и то же время, а по завершении работы, ровно через три часа, подавали богатый ужин при свечах. Иоанн благородный Нако трапезничал вместе с артистами, тихий, сосредоточенный на кушанье, а когда он вставал из-за стола, в сопровождении дворецкого, это означало, что трапеза окончена и наступает время сна – Concubium.

Однако многие на вилле Иоанна благородного Нако не спали.

Госпожа Паола Страдон первой уходила в свои покои и сразу переодевалась мужчиной, после чего, спрыгнув из окна второго