на ладье безумия, – говорил Вернер Базилковский в ночь перед отъездом. В такое утро его губы необъяснимо темнели, а синие глаза теряли свет.

Он дал ей имя: Беатриса. Фамилию Латинович он нашел в какой-то полусожженной торговой книге. Ему показалось, что Латинович может быть православной веры, но что ту же фамилию может носить католик – венгр или хорват, в этом втором имени с легкостью может скрываться кто-то из холодной, далекой Лужницы, из сел, прислоненных к черным лесам Саксонии и Бранденбургской области, а сокращенное до «Латин», оно могло бы пройти как влашское или венецианское во многих паннонских странах и в Турецкой империи.

Вернер верил, что среди обширного паннонского арсенала грязного обмана и демонических страстей, необъяснимых появлений и трагических уходов неопределенное происхождение человека может быть только на пользу.

Беатриса Латинович. Может быть, там, откуда он прибыл в равнинную землю меж реками, или когда-то в неопределенное время, сквозь которое он проехал, так звалась его жена или дочь – незабвенная любовь. Любовь или страдание, что навеки остались в далеком краю, который он покинул ради толики золота, хмельного вина и обманчивой солдатской славы и, конечно, ради обильной чужой крови, которую следовало пролить, стремглав мчась от битвы к битве.

– Моя душа, Беатриса, отравлена тоской. Такая уж порода мы, Базилковские. Воины. Неверующие. Кровожадные. Несчастные. Неизлечимая это болезнь. Наследственная и смертоносная. А тоска – это наказание, это наше страдание. Темное, мутное, отягощенное состояние без направления, полное страха, смятения, муки, состояние, в котором человек страдает сильнее, чем от голода и холода. Отчего ты именно меня, такого, отыскала, Беатриса, – говорил Вернер, рисуя пальцами по ее гладкой, теплой коже полумесяцы и треугольники.

Сквозь высокое окно между голыми ветвями виднелся черный ковер неба.

Беатриса молчала.

С прохладного утра, в котором она пробудилась в его объятиях, окупанная хрустальной росой пота, словно первой водой после рождения, она была заражена этим чумным лезвием любви, а такая рана не убивает сразу, но, полная ядовитых проростков, тлеет в теле, отравляет кровь и пожирает душу, пока полностью не уничтожит человека – выпьет его ум, а тело иссушит, словно ветку дикой акации, позабытой в пустом поле.

Беатрис молчала, оттого что знала: многословие Вернера предвещает его скорый отъезд.

* * *

Доктор Вильгельм Эбнерсон после нескольких осмотров и консультаций печально сказал: das eins gebrocheneit – сломленность всего существа.

Лекарства не было. Только терпение.

Das eins gebrocheneit.

– Жизнь не в делах, а в духе, – разгадал Вернер ребус их жизни. – Есть на востоке одна секта, там вдали за снежными непроходимыми холмами и пустынями, за опасными морями, – ее участники живут на скалистом острове, а их определение содержит в себе аскетизм и завоевательский дух. Каждый, кто принадлежит к этой секте, имеет характер монаха и воина, таковы и Базилковские – таков и я: Вернер Базилковский, в котором горит пламя приключения и оседает грязь одиночества. Существуют вещи, которые мы не выбираем. Нам предопределено, где родиться: под этим небом, в этом городе, с этим именем. Если ты не первенец, наследник или важный для продолжения рода – получишь небольшое имение в холмах. Старый дом и неплодную землю. Получишь саблю. И жену. Женщину, которой ты никогда раньше не видел. Стало быть, выбор прост: находись здесь, в этом заповеднике, ощути бедность, ненависть жены, что вынуждена делить ложе с тобой, терпи голод и своеволие природы или встань на путь поиска приключений. Вот выбор, если выбор вообще существует… – говорил Вернер Базилковский.

Этот выбор был видимостью, как и эта сладость и неприятная горечь решения, ибо все в жизни в продолжительности и в движении предопределено. Однако для хорошей, честной, доброй жизни необходимо, чтобы существовала игра выбора, видимость столкновения, ложь избрания, так как следует избегать людей, которых наполняет всего одна идея и которыми движет всего одна мысль.

Вернер сделал выбор. Она. Беатриса. Беатриса Латинович могла выбирать, пожелать и получить того, кого отметила взглядом, но нет, Беатриса с мгновения, когда увидела разницу между мужчиной и женщиной, желала только того, чье имя не смела выговорить вслух.

Одно имя, одна мысль.

Вернер Базилковский, человек Божий и дьявольский.

Так оно и бывает в этом аду.

Смерти противятся те, кто уверен, что этой встречи не избежать. Вернер знал, глядя на звезды, что впереди еще достаточно шагов, еще достаточно путей до того перекрестка, где они встретятся и пойдут вместе. Вернер Базилковский и Джо Блек.

Он странствовал от Бискайского залива до Каспийского моря, от африканского Золотого рога до холодных лесов северной Пруссии, но откуда бы ни двинулся, куда бы ни устремился, дорога вела его через равнинную землю меж реками, через Банат, где ждала его Беатриса.

А Беатриса была терпелива, постоянна, верна.

– Любовь сопровождают две спутницы – доброта и терпение, – говорила она себе в утешение, сдавленная тягостными мыслями, что шумят, как море в шторм.

Беатрис ткала посмертный покров, а ночью тайком разрывала его, выкрадывая время до возвращения Вернера. И никогда – в отличие от тех женщин, что неизмеримо любят, с постоянством страдают, одинокие и ранимые, и вследствие неуверенности, муки и страха потери донимают своих любовников любопытством, – никогда не позволила себе спросить Вернера, куда он отправляется и в какой день вернется. Она молча смотрела на него, пока он одевался, и вслед ему, пока он исчезал за холмами туманных облаков.

– Следует ли толковать вещи, чей объем для нас неохватен? – спрашивала тогда Беатриса.

И все же она каждый день прислушивалась к одной ей ведомым знакам, толковала чудеса и тосковала по нем…

Мечту она претворила в действительность, ибо призрачная жизнь подарила ей запахи и краски уединенной розы ее угрюмой каждодневной истины.

Время шло, приходили многочисленные женихи, ловкачи, ветрогоны, видные городские деятели и благородные светские люди. Их влекла красота, тайна и слухи о богатстве, но они были вынуждены отказываться от своих замыслов.

И Беатриса отказалась от задумки в солнечный полдень погрузить лицо в деревянную ванну, полную родниковой воды, в которую прежде следовало бросить три листа лавра и добавить пять-шесть капель синих чернил, чтобы увидеть на дне другую историю, в которой она очутилась бы, вынырнув из прозрачной воды.

Она решила остаться. И ждать…

Ее сердце трепетало лишь тогда, когда приблудный теплый ветерок пальцами в пепле от тополя писал первую букву ее имени или когда в сумерках приносил запах лесных фиалок.

Она знала, что он в пути: то был аромат его кожи.

Беатриса скрывала улыбку, словно старую тайну.

Осуждена на вечную любовь.