– Нас в школе не любят, – сказала я. – А тебя?

– Нет, – ответила она.

Минуту мы шли молча, и меня потянуло на откровенность.

– Это ужасно, я считаю своих одноклассников противными и глупыми, но хочу, чтобы они меня любили.

– О да, – поддержала Розамунда, – наверное, больше всего на свете мне хотелось бы, чтобы меня полюбили. – Она так спокойно и открыто призналась в своей боли, что я перестала ощущать себя одинокой и преисполнилась уверенности, что, если она чувствует то же, что и я, мне нечего стыдиться. Когда ко мне вернулся дар речи, мы проходили мимо киоска с жареными каштанами, и она сказала:

– Это самый вкусный запах на свете.

– После того как помоем головы, мы все вместе садимся в халатах у огня, жарим каштаны на решетке над углями, а потом едим их и запиваем молоком, – сказала я.

– Мы с мамой тоже так делаем. Я думаю, в детстве наши мамы поступали так же.

– Если честно, я люблю пить молоко с каштаном во рту. Но мама говорит, что это гадкая привычка.

– Моя мама тоже так считает.

– Не представляю почему, – пожаловалась я. – Чтобы заметить каштан, люди должны смотреть на тебя очень пристально, а в таком случае они сами будут неправы, потому что это неприлично, да и вообще, в комнате же нет никого, кроме нас.

– То же самое, когда я облизываю шоколад. Мама говорит, что шоколад надо кусать, хотя невозможно заметить, как я его ем, если специально не глазеть.

– Притом они разрешают нам резать хлеб с маслом на брусочки и макать их в яйцо, а ведь, казалось бы, это ничуть не лучше остального, – сказала я.

– Да, согласна, очень странно, – подтвердила Розамунда.

Мы подошли к одной из южно-лондонских станций, расположенных высоко над землей. В темном небе, над покатыми шиферными крышами домов, блестевшими в ночи, словно вода, сияли рубинами и изумрудами сигнальные огни. Между этими шиферными заводями и звездами смутно виднелись перроны и залы ожидания. Было так красиво, что мы замерли неподвижно, будто провалились в сон, и взрослым пришлось снова нас окликнуть.

– Правда же, ночь гораздо лучше, чем день? – спросила я Розамунду, когда мы бежали вверх по крутой деревянной лестнице.

– Да, – ответила она, – она более…

На Розамунду снова напало заикание, и ее рот стал беспомощным. Она еще не успела обрести дар речи, когда прибыл красивый поезд с огнедышащим локомотивом, и мы с мамой вошли в одно из золотистых купе. Но то, что мы не завершили разговор, было неважно: я знала, что увижусь с Розамундой снова и снова, мы пойдем по жизни вместе, она никогда не переметнется на сторону врага. Я горячо помахала ей из-за закрытого стеклянного окна и тут же пожалела о своей несдержанности, испугавшись, как бы она не посчитала меня глупой. Но Розамунда, когда махала в ответ, шагнула поближе к поезду, словно опасаясь, что робкие движения руки и тихая мягкость улыбки не дадут мне понять, что она вовсе не считает меня несдержанной. Поезд, пыхтя, тронулся, потом остановился, прежде чем отойти со станции, и сдал назад, так что мы с мамой снова увидели эту троицу, бредущую по перрону к выходу. Кузен Джок в своей отвратительной шотландской манере изображал из себя шутника-ловкача; вот только неясно, какое чудо ловкости можно продемонстрировать на железнодорожном перроне в темноте? Но он притворялся не слишком старательно, поскольку не знал, что за ним пристально наблюдают. Я видела сквозь эту браваду, как легко ему все дается, с какой легкостью он играет на флейте, – так, словно скользящий змей сбрасывает кожу. Рядом величаво шествовала Констанция, не обращая на кузена Джока никакого внимания, но и не сердясь на него; будто им велели идти бок о бок в процессии, а больше она о нем ничего не знала. На шаг позади шла Розамунда, спокойная, но выразительная, словно дерево, на котором вот-вот распустится листва.

Мы с мамой были одни в купе. Мама сняла туфлю, чтобы посмотреть, что ей мешало весь день. Нам приходилось покупать дешевую обувь, и с ней вечно что-то случалось.

– Наверное, гвоздь торчит, – пробормотала она. – Ах, как хорошо, что мы с Констанцией снова вместе. Мы превосходно провели день, правда, мой ягненочек?

– Да, – ответила я, – и мне нравятся кузина Констанция и кузина Розамунда.

– Забавно, что я назвала тебя Роуз, а она назвала свою дочь Розамундой, – сказала мама, ощупывая туфлю изнутри. – Это получилось случайно, в то время мы жили далеко друг от друга.

– Но те ужасные существа, которые были в доме, когда мы только пришли… – проговорила я.

– Сомневаюсь, что гвоздь получится забить молотком, – огорчилась мама. – Если нет, придется отнести туфлю к башмачнику, а другая моя хорошая пара уже там. Да, это ужасные существа.

– Я сначала испугалась, – продолжала я. Вспоминая прошедший день, я и в самом деле почувствовала себя сильно напуганной.

– Да-да, – отозвалась мама. Будучи очень храброй, она иногда не понимала, что нам страшно.

На мгновение я почувствовала себя потерянной, потом, вспомнив кое-что вычитанное из книги, спросила:

– Разве нам не стоило произнести молитву Господню?

– Все не так просто. Да и как это может быть просто? – Мама вздохнула и снова надела туфлю, бормоча: – Бедняжка Констанция, бедняжка Констанция.

Наш поезд замедлился, подъезжая к станции. Кто-то вышел из другого вагона, играя на губной гармошке; по мере того как он отдалялся, звук становился все печальнее, а потом наступила грустная тишина. Свисток кондуктора тоже прозвучал уныло. Я представила, как Констанция и Розамунда возвращаются в свой темный разгромленный дом вместе с тем светловолосым, красивым, лысеющим человеком, и подпрыгнула от невыносимой злости.

– Почему кузина Констанция вышла замуж за кузена Джока? – с негодованием спросила я.

Мама повторила мой вопрос и тонким, крайне усталым голосом ответила, и я выслушала ее очень внимательно, поскольку уже замечала, что в такие моменты она говорит не как взрослая с ребенком, а следовательно, не обманывает меня.

– Сомневаюсь, что кто-то другой желал взять ее в жены, – сказала она. В ее тоне не слышалось ни капли высокомерия. Она просто озвучила факт, и меня это озадачило.

– Но разве она в молодости не была красивой? – удивилась я. – Мне показалось, что была.

– О да, и еще какой, – с великодушной улыбкой ответила мама. – Она напоминала римлянку, так и виделось, как она правит колесницей.

– Но в таком случае разве у нее не было много женихов? – забеспокоилась я. До того момента я думала, что все очень просто. Если ты хорошенькая, мужчины хотят на тебе жениться, а если нет, ты сама видишь это в зеркале и решаешь заняться чем-нибудь другим.

– Нет, мужчины ее боялись. – Мама снова сняла неудобную туфлю и стала теребить торчавший внутри гвоздь. Ее нос выглядел тонким и острым. – По правде сказать, они и меня тоже боялись, – добавила она.

Я была потрясена. Я знала, что при первом знакомстве многие относятся к маме с неприязнью, потому что она так худа, растрепана и дурно одета, и видела, что ее это огорчает. Наверное, она еще больше расстраивалась, когда ее недолюбливали безо всяких причин, еще до того, как она стала больной, несчастной и бедной. Но как бы то ни было, она вышла за папу, а не за кузена Джока.

– Зачем кузина Констанция вообще вышла замуж, если не могла найти никого получше кузена Джока?

– Ну как же, – ответила мама голосом тонким, как струйка дыма. – Разве у нее появилась бы Розамунда, если бы она осталась одна?

Мамины веки опустились, и она задремала. Я смотрела из поезда на темные ряды домов, расчерченные вертикальными полосками света от окон, в которых мелькали чужие семейные жизни, и с интересом обдумывала свои новые знания о семье. Мне представилось, как мама – моя мама, мама Розамунды или любого другого ребенка – дожидается свою маленькую девочку в месте вроде зоопарка или садов Кью и, наконец увидев ее стоящей у входа, по другую сторону ворот, обращается к привратнику: «Там, снаружи, моя дочь, вы не возражаете, если я выйду и встречу ее?» Ей пришлось бы держаться