Но позже тем же вечером я увидела, как мама сидит на лестнице, глядя на дверь папиного кабинета, и бормочет себе под нос:

– Когда эта женщина говорит о моей дочери, я слышу слепой голос самой любви.

Я села рядом и спросила, в чем дело, и она ответила, что по просьбе мисс Бивор разрешила Корделии выступить на концерте в пользу миссионерского общества, который пройдет в церковном зале.

Я была потрясена до глубины души.

– Мама, зачем ты это сделала?

– Если бы я не разрешила ей выступить, она бы подумала, что мы препятствуем ее успеху, – тихо и подавленно ответила она. Внезапно надежда, словно полуденное солнце, озарила ее лицо. – Но люди нынче так жестокосердны. Это благотворительный концерт. Возможно, на него никто не придет.

Но ее ожидания не оправдались. Вернувшись с концерта, она с напускной радостью рассказала, что церковный зал был переполнен, а публика оказалась необычайно активной. Затем на маму свалилось двойное несчастье. В какой-то момент в кабинете отца стали появляться документы, похожие на те, что я смутно помнила по жизни в Эдинбурге, – листы клетчатой бумаги, исчерченные ломаными линиями, похожими на зазубренные очертания горных цепей в Испании и Нью-Мексико. По сей день я не могу спокойно смотреть на горы, я вижу в них не известняк, из которого они обычно состоят, а медь; ибо те бумаги в комнате представляли собой графики, отображавшие взлеты и падения медного рынка, а значит, папа снова играл на бирже. Это было самоубийство. Мистер Морпурго платил ему хорошую зарплату, значительно превосходившую среднее жалование редакторов пригородных газет и позволявшую папе не только обеспечить себя и свою семью, но и откладывать на будущее. Однако он не мог жить без азарта, и я понимаю это, когда закрываю глаза и вижу, как он расхаживает по саду, неистово споря с невидимым оппонентом, замирает, откидывает голову назад, словно кобра перед броском, и сокрушает противника своим презрительным смехом. В такие моменты я его понимаю. Папе настолько претила предсказуемость, что он решил в обход логики положиться на удачу, не думая о нас. Так мы снова скатились в бедность, знакомую нам по последним месяцам в Эдинбурге.

Мы привыкли к тому, что Кейт входила и с особой интонацией сообщала, что к папе пришел какой-то господин. Папа, если был в это время дома, осторожно выходил через черный ход и конюшню, а мама поворачивалась спиной, чтобы не видеть, как он сбегает. Но вне зависимости от того, был он дома ли нет, кредиторов приходилось принимать ей. В учебнике по истории мы как-то увидели предложение, которое вызвало у нас мрачное удовольствие, поскольку показалось особенно понятным. Когда мы читали: «Один из офицеров покинул гарнизон и отправился на переговоры с атакующим противником», то легко представляли себе эту картину, потому что часто видели, как это делала мама. Ее задачу осложняло то, что не все гости являлись кредиторами. Папины достижения оказались еще более выдающимися, чем мы думали. Его передовицы для «Лавгроув газетт», изданные в виде брошюр, хорошо продавались, а когда он выступал перед публикой, то производил неизгладимое впечатление своим благородством и здравомыслием. В результате все больше людей хотели заручиться его поддержкой, и если самые тактичные из них писали, то остальные заявлялись к нам домой. Приходилось их принимать, поскольку кто-то из них мог предложить папе хорошо оплачиваемую работу. Некоторые посетители были настолько безумны, что смешили маму до слез, и мы даже радовались их визитам. Она еще несколько дней ходила веселая после беседы с мужчиной, обещавшем папе сотню фунтов за книгу, которая убедила бы англичан в том, что лечить простуду надо лежа среди цветов и выполняя специальные дыхательные упражнения и что для этого следует разбить клумбы во всех общественных парках, чтобы больные могли в любой момент прилечь и исцелиться. Но большинство визитеров оказывались эксцентричными чудаками, которые, подобно цепным псам, кидались на любого, кто оказывался рядом и дышал с ними одним воздухом, вгрызались в чужое внимание и не разжимали челюстей, пока их жертвам приходилось выслушивать очередную нудную, неудобоваримую экономическую теорию.

Помню, однажды мама провела взаперти с одним из таких посетителей несколько часов – так долго, что явился второй напористый гость. Он просунул ногу в дверь, а это, как мы знали, не сулило добра. Я заглянула, чтобы сообщить маме о его приходе, и обнаружила ее сидящей с остекленевшими глазами, в то время как мужчина с раздвоенной белой бородой старался изо всех сил донести до нее душеспасительную истину. Услышав меня, она вскочила и с удивленным и радостным лицом обратилась к своему мучителю:

– Ах, наконец-то я, несмотря на всю свою глупость, понимаю, что вы имеете в виду, вы так замечательно все объяснили. Но, уверяю вас, вам незачем беспокоиться о том, чтобы вразумить моего мужа, то, что вы сказали, целиком совпадает с его убеждениями. Прощайте, прощайте.

Спровадив его, она приняла кредитора, не уходившего до тех пор, пока она не высыпала в его ладони содержимое своего кошелька, которое надеялась потратить на неотложные расходы вроде оплаты счетов за газ.

Вечером, когда вернулся папа, мама провела какое-то время с ним в кабинете. Позже она села с нами в гостиной, слишком усталая, чтобы разговаривать или читать. Наконец вышел папа с визитной карточкой в руке и сказал:

– Дорогая, ты, должно быть, ужасно провела день. Вижу, здесь побывал Карлион Мод. Я слушал его выступления и читал его памфлеты, он несусветный зануда. Как ты от него избавилась?

– Уже не помню, – ответила мама. – Ах да. Я сказала, что ему незачем пытаться вразумить тебя, ты уже разделяешь его взгляды.

– Что!.. – вскричал папа. – Ты сказала ему, что я с ним согласен! Дорогая, тебе не следовало этого делать!

– Почему? – слабо спросила мама.

– Он биметаллист[32], – ответил папа.

– Ну, надо же было как-то от него избавиться, – сказала мама, моргая, словно от слишком яркого света.

– Да, но это не шутки! – возразил папа. – Теперь этот несчастный станет всюду болтать, будто я тоже биметаллист.

– И пусть болтает, все равно его никто не слушает. Эта тайна останется в его бороде. – Она закрыла глаза. – Вряд ли я сильно тебе навредила.

Папа повернулся, чтобы выйти из комнаты, но остановился.

– Да, ты права. Старину Мода никто не слушает. И разумеется, у тебя сейчас много забот. Не думай, что я этого не понимаю.

– О, я знаю, дорогой.

После того как он вышел, мама продолжала сидеть с закрытыми глазами. Спустя время она сказала:

– Забавно, что все это имеет для них такое же значение, как для нас музыка.

– Да, очень странно! – воскликнула Корделия.

При звуке ее голоса мама открыла глаза, чтобы убедиться, что говорила именно она, и глубоко вздохнула.

Корделия так понравилась публике на том благотворительном концерте в пользу миссионерского общества, что получила несколько приглашений выступить на похожих мероприятиях, которых, как оказалось, устраивалось великое множество. Мы все, кроме папы и Ричарда Куина, ходили ее послушать и были потрясены. В действительности мы стали ее заложниками. Мы испытывали те же неудобства, что и любая семья, один из членов которой часто дает концерты. Нам то и дело приходилось менять распорядок дня, потому что Корделию нужно было отвезти на выступление или забрать с него. Кроме того, все это требовало значительных затрат, в то время как наша семья и так испытывала огромные финансовые трудности. Чтобы купить Корделии концертное платье, маме пришлось продать одно из своих последних украшений. Было мучительно наблюдать, с какой тревогой Корделия выбирала платье. Она непременно хотела белое, чтобы сочетать его с зелеными и синими поясами и лентами для волос, что усложняло выбор, поскольку на белой ткани недостатки более заметны, чем на цветной. Когда после долгих поисков мама нашла ей неплохое платье в детском отделе лавгроувского «Бон Марше», Корделия примерила его, посмотрелась в зеркало и, побледнев, ткнула пальцем в кривую строчку, соединявшую плиссированную