шестнадцать лет она убежала из дома, бросив родителей, тяжело переживших этот скандал, и поначалу нашла пристанище у родственников в Эс-Сувейре, а потом перебралась в экономическую столицу страны. Она жила со своим братом в квартирке над автомастерской, и все знали, что ей вечно не хватает денег и она перебивается мелкими подработками, но Ронит никогда не жаловалась и всегда сама оплачивала поездки. Ее манера одеваться приводила Аишу в восторг. Ронит подбирала подходящий кафтан, укорачивала его и схватывала на талии широким кожаным поясом. На ногах она носила плетеные сандалии из рафии, как у рифийских крестьянок, и Аиша подумала, что никогда прежде ей не доводилось видеть настолько элегантную женщину. Ронит терпеть не могла марксистов, обвиняла их в слепоте, в том, что все они соучастники преступлений Сталина и Мао. Особенно она нападала на Абдаллу и его банду длинноволосых юнцов. У Абдаллы, уроженца Сале, были зеленые глаза, и он всем рассказывал о том, что его предок-корсар украл исландку и взял ее в жены. Он носил туго обтягивающие бедра, расклешенные от коленок джинсы и короткие сапожки гранатового цвета, которыми дорожил так же сильно, как портретом Че Гевары, висевшим над его кроватью. Ронит все время поднимала его на смех:

– Думаешь, мы сможем жить, как сейчас, когда твои дружки-коммунисты возьмут власть? Делай-ка лучше свою революцию где-нибудь подальше отсюда.

Все считали, что Ронит и Абдалла спят вместе. Ночью, когда становилось сыро и все, разделившись на маленькие группы, сбивались в кучки под одеялами, Ронит и Абдалла уединялись в уголке сада, и было слышно, как парень смеется над язвительными шутками Ронит. Он в ней души не чаял.

Ронит поставила на кухонный стол три миски. Насыпала оливки, ломтики огурца и еще теплый жареный арахис, крепко соленая кожица которого вызывала резь в желудке. На террасе парни вытаскивали банки пива из переносного холодильника, шумно втягивали выползавшую из отверстия пену, и она текла у них по подбородку.

– Ты только посмотри на этих лицемеров, – сказала Ронит Аише. – Заявляют, что поддерживают женскую эмансипацию, что они не такие, как их отцы. А я готова побиться об заклад, что как только они женятся, то сразу потребуют, чтобы их жены спрятали свои дипломы и превратились в образцовых домохозяек. – Она повернулась и крикнула занятым своими делами мужчинам: – Нам не помешала бы помощь! – Потом снова обратилась в Аише, нарезавшей тонкими ломтиками колбасу, привезенную из Эльзаса: – Ты ведь врач, так? То, что говорят о противозачаточных таблетках, – это правда?

– А что о них говорят?

– Да сама знаешь. Что от них выпадают волосы, можно заболеть раком и даже стать бесплодной.

– С научной точки зрения, это неубедительно.

– А ты их принимаешь?

– Что? Противозачаточные таблетки?

– Если ты говоришь, что от них никакого вреда, почему сама их не принимаешь?

Ронит не услышала, что ответила ей Аиша. К кухонному островку подошел Абдалла и, положив в рот кусок колбасы, накинулся на Анри:

– Скажи, а ты в курсе, что в Рабат приезжает преподавать Ролан Барт?

– Все это знают. У нас на факультете только об этом и говорят.

– Страна на пороге революции, народ живет в нищете, а месье Ролан Барт собирается оказать нам честь, поведав о Прусте и Расине! Но что нам, марокканцам, потом делать с этим самым Прустом? Мы носим вашу одежду, слушаем вашу музыку, смотрим ваши фильмы. В кафе Касабланки молодые люди за столиками читают газету «Монд» и делают ставки на лошадей, участвующих в скачках на парижском ипподроме. Когда же мы наконец поймем, что нам нужно развивать свою индивидуальность, изучать свою культуру, брать собственную судьбу в свои руки?

– А ты что предпочитаешь? – возразил Ахмед. – Только не говори мне, что ты такой же, как люди из Истикляля[26], которые требуют, чтобы в основе системы образования была мусульманская духовная школа, чтобы проводилась тотальная арабизация, чтобы население возвращалось к традициям, представляющим собой не что иное, как фольклор для туристов?

– Не приписывай мне то, чего я не говорил. Правда состоит в том, что власть нисколько не заинтересована в образовании масс. Пока обучением в наших университетах занимаются французские специалисты, студенты будут получать колониальное и буржуазное образование, и в конце концов они будут защищать интересы правящего класса. Я не о тебе говорю, Анри. Ты совсем другой. Но признайся, что твои коллеги-специалисты приезжают сюда, потому что здесь им обеспечена неплохая кормушка, наполненная марокканскими дирхамами.

– Мне кажется, ты не совсем справедлив, – заметил хозяин дома. – Мы здесь для того, чтобы передать наши знания жителям Марокко, чтобы помочь сформировать будущую элиту, которая станет управлять этой страной.

– Элита! Вот так шутка! Эта страна ежегодно штампует миллионы неграмотных, чтобы они трудились на полях, убирали тротуары, держали в руках винтовку. На элите, как ты ее называешь, лежит большая ответственность. Мы должны идти на заводы, организовывать вечерние курсы, трудиться над повышением самосознания масс.

Ронит забралась на кухонный островок и заявила:

– Ты что, не понимаешь, что портишь праздник своими пафосными речами? Может, пойдем в клуб? Я хочу танцевать!

Они каждый вечер ходили танцевать в клуб на берегу. Иногда доезжали до набережной Ла-Корниш и отправлялись вилять бедрами в одном из клубов, где пятнадцать лет назад у входа висела табличка «Марокканцам вход воспрещен». У бортиков самого большого в мире бассейна девушки в бикини участвовали в конкурсах красоты и получали титулы «Мисс Таити» или «Мисс Акапулько». Компания Анри ходила на концерты эстрадных ансамблей, выступавших в стиле йе-йе, или знаменитых американских исполнителей. Марокканские певцы зачесывали назад курчавые волосы, густо их напомадив, и брали напрокат в лавочке в районе Маариф пиджаки с блестками. Всю ночь в клубе «Балкон», или в «Тюб», или в «Нотте» Анри с друзьями танцевали под песни Элвиса Пресли или группы The Platters и обнимали своих девушек, слушая голос Жильбера Беко. Утром, когда брезжил рассвет, они шли к ларьку, где старик жарил марокканские пончики сфенджи, обваливал их в сахаре и развешивал на веревочках. Они лакомились пончиками, облизывали пальцы, а их губы лоснились от жира.

Аиша не танцевала и тем более не курила переходившие из рук в руки косячки, от которых краснели глаза. Чаще всего она сидела в сторонке и думала о Карле Марксе. С тех пор как она приехала, он так и не появлялся. Каждый день она ждала, что он войдет в домик Анри или внезапно окажется на пляже. Порой Аише мерещилось, что она его узнала, и сердце у нее бешено колотилось, но когда выяснялось, что это не