Монетт сообщала ей, что они с Анри решили съехаться. Они сняли маленький домик на Золотых песках – побережье между Рабатом и Касабланкой. В их планы не входило пожениться, они так и жили вместе, не заботясь о будущем, желая только одного – насладиться своей любовью. Мать Монетт была в ярости. «Ничего, привыкнет», – писала Монетт. Она вложила в письмо снимок, на нем были отчетливо видны следы от толстых пальцев мадам Мюллер. Монетт лежала на песке, вытянув вперед руку, как будто не хотела, чтобы ее фотографировали. Рядом с ней сидели две загорелые молодые женщины и Анри, сжимавший ступнями мяч. На скатерти валялась бутылка пива, а вдалеке виднелся фасад скромного отеля и несколько тентов, под которыми отдыхающие прятались от солнца. В конце Монетт писала: «Приезжай к нам. Думаю, это самое красивое место в мире и нигде невозможно быть таким счастливым, как здесь».

Спустя неделю Аиша покинула квартиру. Мадам Мюллер наблюдала, как она грузит вещи в машину, за рулем которой сидел молодой еврей с курчавыми волосами. Жиличка не попрощалась с ней и не пожелала удачи. Африканка уехала. Собрала вещички и убралась на свой проклятый континент. Хозяйка этому только порадовалась. Мадам Мюллер знала, что ей не составит никакого труда снова сдать квартиру. Студентов хоть отбавляй, не пройдет и недели, как она найдет достойного кандидата, лучше, конечно, эльзасца, и пусть родители внесут квартплату за полгода вперед. Конечно, придется сделать основательную уборку. Проветрить, навести порядок в шкафах. На следующий день после отъезда Аиши мадам Мюллер направилась в квартиру, вооружившись ведром. Когда она открыла дверь, ее чуть не сбило с ног невыносимое зловоние. Этот запах – запах своего унижения – она помнила до конца своих дней. Она заткнула нос, проскочила через кухню и, когда вошла в спальню, увидела надпись фекалиями на стене: «Африканке на тебя насрать».

Мир представлялся Карлу Марксу чередой сцен, где действующие лица повторяли заученные движения. Он был убежден в своем высоком предназначении, полагал, что у него нет выбора и он должен с этим смириться. Иногда он сердился на себя за то, что не может скрыть эту уверенность и со стороны кажется надменным и самодовольным. Его жизнь, говорил он себе, будет насыщенной, логичной, возвышенной, как в художественном фильме. Он станет одним из действующих лиц и будет смотреть свою жизнь, как киноленту, с нетерпением ожидая следующего эпизода. В его воображении черты героев смешивались, и вместо его собственного лица возникало лицо Джона Уэйна или Марлона Брандо.

Он выбьется в люди. Займет такое высокое положение, что родственникам будет до него далеко. Конечно, он будет посылать им деньги и найдет способ сообщить, что стал большим человеком. Он думал об этом постоянно: что собой представляет человек, если он никто? Его родители не понимали, что значит будущее. Они жили в Фесе, в сердце имперского города[20], и, как и сам город, застыли в неподвижности, тоскуя по былому величию. Их занимало лишь удовлетворение сиюминутных потребностей. Они были полной противоположностью героев его любимых фильмов: те всегда шли к своей цели. И знали, что прямо сейчас или немного позже обязательно произойдет нечто очень важное.

Мехди вырос в Фесе, в тесной квартирке над кинотеатром «Рекс». Его мать Фарида не позволяла ему пойти туда, купить билет и занять место рядом с другими зрителями. Она говорила, что кинотеатр – пристанище для шпаны и девиц дурного поведения. Там он научится тому, что ему еще не по возрасту, да и вообще детям вредно верить в то, чего нет на самом деле. Она плевала на тротуар, когда видела черно-белые афиши, с которых на нее снисходительно смотрели актрисы с бархатными губами и длинными волосами.

У них в комнатах был слышен смех зрителей и громкие хлопки в сценах перестрелок. До гостиной, когда они молча обедали, доносились нетерпеливые крики: «Гасите свет! Пора начинать!» Зрители громко кричали. Свистели, когда на экране показывали красивых девушек, аплодировали ковбоям и гикали при появлении индейцев. Мехди быстро обнаружил, что диалоги, написанные в тысячах километров от его дома, на Голливудских холмах, лучше всего слышны в ванной комнате. Например, слова «Ах, любимая», которые Мехди повторял, не понимая их смысла, прильнув ухом к ледяным узорчатым плиткам. Однажды, лет в двенадцать, когда Мехди был в ванной и разглядывал в зеркале первые волоски на подбородке, он оторвал одну плитку. Потом вторую. С помощью отвертки он проковырял в отсыревшей стене отверстие и через него – о чудо! – увидел экран кинотеатра. Сначала он никому ничего не сказал. А тем более двум младшим братьям, потому что они стали бы драться за то, чтобы занять его место, тянуть его за рубаху и, несмотря на уважение к старшему брату, замучили бы его мольбами и жалобным нытьем. Несколько месяцев он наслаждался этим чудом в одиночку. Он часами сидел, запершись в ванной комнате – зимой холодной, а летом нестерпимо душной, – и одним глазом смотрел классические ленты студий «Уорнер Бразерс» и «Парамаунт». В черно-белом изображении пронизанные светом юпитеров волосы женщин, ходивших с непокрытой головой, казались воздушными. Героини в туфельках на высоком каблуке бежали к машине по улицам большого американского города. Они целовали мужчин в людных ресторанах или на крыше Эмпайр-стейт-билдинга. Пили коктейль, держа бокал рукой в шелковой перчатке. Ему до того нравилось это зрелище, что он не чувствовал боли в скрюченной, затекшей спине и не обращал внимания на укусы муравьев, ползавших по его ногам.

Братья в конце концов его разоблачили и хриплыми от нескончаемого насморка голосами принялись угрожать, что выдадут его, если он не вознаградит их за молчание. Поначалу Мехди страдал. Ему совсем не нравилось делить с кем-то свою тайну, и он приходил в бешенство, когда малышня начинала хихикать и отпускать вульгарные замечания по поводу актрис, которых он боготворил. Но братья очень быстро выучили наизусть диалоги, и они все втроем развлекались тем, что произносили их по ролям. В гостиной, где Фарида накрывала на стол к ужину, они внезапно начинали разыгрывать одну из своих одноактных пьес. Мехди был Хамфри Богартом или Фредом Астером. Ему всегда отводилась главная роль. Если Фарида заставала их, когда они кричали и, смеясь, перекликались по-французски, она приходила в неописуемую ярость. Она орала:

– Прекратите при мне говорить по-французски!

Они, конечно, боялись ее, но не могли удержаться от смеха.

– И не стыдно вам смеяться над своей матерью? – возмущалась она и отвешивала им