— А вот теперь вези — и на всю ночь. А ночью по холодку только и поработать. Ладно это?

— Фарт, Ганя.

— А допашет Пушкин?

— Напашешься — вся жизнь впереди. Ты о бригадире скажи, в какое место его кольнуло.

— А ты не знал?

— Убей, Ганя.

— Клаша евонная пацана родила. Пирога рыбного из города заказала.

— Эко сподобило бабу. Ну дай бог. Ай да Клавдея! Вот это ладно. Ладно это. — Смородин почувствовал прочное удовлетворение и, показывая свою сумку, похлопал ее по тугому боку: — Я прихватил малость, поздравим, стал быть. Добрая скотинка ко времени и плодится. Так и скажем ему. Поехали, что ли?

Смородин неуклюже вперся в кабину, сумку свою взял на колени. Ганя опять сомкнул брови и по-деловому положил руки на руль.

К дороге выезжали новой пахотой — трактор мотало из стороны в сторону, совсем валило на правое колесо, у которого сидел Смородин.

Ганя рулил одной рукой, и то как-то легонько, рычаги тоже подталкивал без усилий и даже дорогу выглядывал набросом, но цепко — это Смородин одобрил. «День и ночь за рулем — пора и научиться, но лихо крутит, охаверник».

Подъехали к полевому сараю. Это соломенная крыша на покосившихся столбах, под которую во время уборки ссыпают зерно, а теперь все затянуто лебедой, крапивой и коноплей-самосевом. С краю толоки, где брошены дисковая борона и старая веялка, Смородин нашел мешки с сетями. Веревками привязали их к задку кабины. Ганя оглядел пустую дорогу, уходящую к деревне, и лег ничком в молодой загустевший клевер. Руки с доверчивым бессилием положил на землю. Сырая земелька ласковой остудой отозвалась на жаркую Ганину близость.

А Смородин еще раз хватко подергал привязанные мешки и, убедившись, что они не отвяжутся, пошел под навес.

Ганя по-прежнему жался ухом к земле, вроде прислушивался к ее недрам, и в рослом клевере Смородину едва обозначился, то есть показался каким-то совсем плоским, навроде пласта пахоты, забытого на меже и густо проросшего травою. «По стародавнему заведению уходился пахарь. Теперь уж так не работают, чтобы лежать в лежку. А деды небось по-другому не умели. Зато и подпахались под самый север. Иной, поди, гонит, гонит борозду до самого упаду, а уж как пал — пушкой не поднять. А отлежался — опять работник. Бывало, и с душой тут расстанется, царство небесное хлеборобу: к святому делу от роду предназначен».

Со стороны деревни просочился звук мотора, и над гребнем дороги замережилось облачко пыли. Там, видимо, катили с лихой быстротой, потому что заметно нарастал стук мотора, а скоро показался и мотоцикл и двое на нем: один за рулем, другой в коляске. Смородин загодя отошел на обочину дороги и, не спуская глаз с приближающегося мотоцикла, крикнул Гане с детской нетерпеливостью:

— Едут!

Ганя вскинулся и сел на траву, начал искать сонными пальцами пуговицы на рубашке, одновременно чесал шею и морщился.

Подкатил мотоцикл и возле трактора развернулся поперек дороги.

За рулем сидел старший сынишка Ухорезова, Костя, деловой, в сапогах и перчатках. Куртка на «молнии» застегнута до горла. Из коляски вылез сам Ухорезов и поволок за собой жесткий плащ и вещмешок.

— Крой обратно, — сказал он сыну, заметывая на плечо мешок. — Да не гони у меня. И малым заулком домой. Не гони, говорю. Не газуй, слышишь?

Костя не заглушил мотора и не отпускался от руля, а на слова отца только мял губы и хмурился, показывая, что и без него знает, как и где надо ехать.

— Малый у тебя толковый, — польстил Смородин Ухорезову, когда Костя уехал. — В котором он нынче?

Ухорезов не отозвался, направляясь к трактору. Сапоги у него пыльные, тяжелые, фуражка с засаленным козырьком надета без форсу, — он оторвался от больших и важных дел, но сердце у него не на спокое: ведь это только сказать, вся деревня на нем держится. Он забросил плащ и мешок в кабину, не поглядев на Ганю, спросил:

— Добил косяки-то?

Ганя поднялся на ноги, всеми десятью пальцами причесал волосы:

— К утру, может, и кончил бы. Рыбалку какую-то выдумали…

— Слушай сюда, умник. Времени я тебе больше не дам. Укладывайся как знаешь. У меня и без того забот невпроворот, — последнее бригадир сказал для того, чтобы Ганя не лез в пререкания к загруженному трудами человеку. — А ты чего столбом стоишь? Садись — и живо.

— Как уместимся-то, Николай Николаевич?

— Не больно широк в пере-то. Горючего хватит?

Ганя завел трактор, фуражкой, раздавленной на сиденье, обмахнул стекло, раскурил пересохшую сигарету. По спокойной самоуверенности Гани Ухорезов понял, что зря спрашивал о горючем, но взыскательных ноток не потерял:

— Копаемся. Жми на всю железку. Времени не лишка.

Смородин, обняв свой мешок, втиснулся на пол, привалился к коленям бригадира.

Трактор дернулся и побежал по дороге, подпрыгивая на кочках и обрываясь в выбоины…

V

Осиное озеро лежит среди неохватных болот, и подъехать к нему можно только с южной стороны, где небольшой участок берега круто выходит из воды и местами поднимается до внушительного обрыва. На крутых откосах не приживаются ни деревья, ни кустарники, уж на что уцепчива травка-скелетик хвощ, но и тот не может взяться на живой осыпи. Поверху вдоль всего высокого берега плотная дернистая земля в заживших и свежих ожогах от рыбацких костров. Чаще всего сюда прибегают ребятишки, на удочки ловят золотистых гальянов, пекут печенки и варят уху.

Остановились у большого прошлогоднего костровища с уцелевшими толстыми рожками и выводком молодой широколистой чемерицы, которая поднялась и набрала цвет прямо на промытых угольях и головнях.

Ухорезов сразу заторопился, едва не столкнул из кабины нерасторопного Смородина, а соскочив на землю, заорал, будто командовал ротой:

— Слушай сюда, Смородин, и ты, Отвар! Вот так. Теперь, Смородин, ступай за лодкой. В два счета чтобы. Ганя, вытряхивай сети. Раскинем.

— Запутаете все к черту, — возразил Смородин, ценивший и берегший свои тонкой вязки сети. — Пусть Ганя сходит за лодкой-то.

— Разговорчики ни к чему, Смородин, — оборвал Ухорезов и в строгом, неукоснительном молчании взялся отвязывать мешок.

— В заливчике лодка-то, Ганя, — хотел своего Смородин. — Чаль к обрыву.

— Отставить это дело! — совсем вскрутел Ухорезов. — Слушай сюда. Как я сказал, так и сказал. А то начнем всяк в свою дуду.

Уходя от стана, Смородин оглядывался и видел, как бригадир и Ганя с казенной небрежностью вытряхивали из мешков сети, развязывали их, чтобы раскинуть на траве, осмотреть. «Палками да щепьем засорят, придурки, потом не выберешь. Только и знает свое: сюда, сюда.