Мисс Конрой, дорогуша, я буду счастлив, если вы позволите мне взглянуть на ваши работы. А пока… – он протянул мне чек, – считайте это авансом.

* * *

Через несколько месяцев мои избранные работы были представлены в вестибюле галереи “Эвершолт” на открытии выставки другого художника. “Виновником торжества” был Бернард Кейл, бывший боксер полусреднего веса, сделавший себе имя благодаря гуашам с изображением боев. Его брутальные и бескомпромиссные рисунки пользовались у коллекционеров-мужчин большой популярностью, и вешать у себя в кабинете Берни Кейла, чтобы обсуждать за бокалом бренди с сигарой все эти лопающиеся губы и ломающиеся носы, считалось верхом престижа. Я уважала Кейла за искренность в выборе сюжетов и восхищалась его мастерством, а потому была рада, что мои работы стали прелюдией к его. Никто из посетителей выставки не пришел туда ради мрачных, разрушенных бомбами зданий, но многие останавливались и разглядывали их.

Джим явился на закрытый показ – слава богу, трезвым. Я увидела его в вестибюле, где он стоял с сигаретой, обсуждая мою любимую работу, “Призрачная репетиция, 1958”, с самим Берни Кейлом. На этой картине я изобразила руины старого театра в Кеннингтоне, поверх которых полупрозрачными серыми мазками написала новый фасад; в бледном окне виднелся призрак мужчины со старомодной бритвой в руке и пеной на щеках, а в зеркале для бритья проступало лицо девочки.

– Эта работа понравилась Берни больше всего, – пояснил Джим. – Говорит, она зловещая. А по-моему, грустная. Разреши наш спор.

Кейл кивнул:

– Мне интересно, что задумал этот мужик. Невольно волнуешься за бедную малышку. – Он подошел к картине поближе и прищурился. – Они все так действуют, я как раз говорил Джиму. Все твои картины вызывают какие-то чувства, но эта – от нее прямо не по себе. Добиться такого эффекта трудно.

– Спасибо, Берни. Спасибо за добрые слова.

– А че ты меня-то благодаришь? Не я ее написал.

– Давай, не томи, – сказал Джим, потушив сигарету. – Объясни уже, что мы должны чувствовать. Бояться нам или грустить?

– Все зависит от смотрящего.

– Ты слышал, Берни? Ничья.

– Верните мне мои деньги, – хохотнул Кейл.

Вечером на выходе из галереи меня ждал Джим.

– Я подумал, кто-то должен тебя проводить. Если, конечно, у тебя лимузин не заказан.

Я по-прежнему жила на чердаке дома в Сент-Джонс-Вуд и за аренду не платила, а к поискам собственной мастерской даже не приступала. По настоянию Макса я больше не принижала себя, работая ассистентом, поэтому своего скромного заработка я была лишена. Зато я каждый день понемногу тратила “аванс” Макса, половину которого отправила родителям в Клайдбанк, как только деньги поступили на мой счет. В эту странную пору я чувствовала себя как перышко на ветру. Я понимала, что дальнейший курс моей жизни зависит от успеха этой первой выставки, но не знала, в каком направлении меня унесет.

– Я собиралась поехать на автобусе.

Мы вместе двинулись по Корк-стрит. Ветра не было, но без пальто меня прохватывал холод.

– Джентльмен предложил бы тебе свой пиджак, – сказал Джим, увидев, что я дрожу.

– Да.

– Но тогда ты заметила бы, что он дважды подпалил рубашку утюгом. А, черт с ним… – Я нагнулась, и он набросил пиджак мне на плечи. Затем повернулся спиной и показал следы от утюга, два светло-коричневых оттиска.

– Не надо было так сильно нагревать.

– Ну, теперь-то я знаю.

– Спасибо, что приоделся. Выглядишь шикарно.

Он пожал плечами.

– Согрелась?

– Немного.

О выставке Джим не заговаривал до самой Бейкер-стрит. Почти обреченно он произнес:

– Картина, которая понравилась Берни… Ну, та, где мужик бреется… Она и правда особенная. Я бы не смог правильно выстроить композицию в такой сцене. Но ты точно знала, какую часть лица девочки надо показать. В этой картине есть чувства, которых большинство из нас старается избегать.

Меня переполняла радость, и трудно было идти спокойно.

– Спасибо. Ты не представляешь, как много это для меня значит.

– Слушай, я не говорю, что все твои работы прекрасны. Подожди прыгать от счастья. – Движением запястья он несколько раз утер нос. – Если бы вся выставка была настолько же хороша, до конца вечера я бы не продержался.

Положив руку мне на спину, он повел меня через дорогу.

– Теперь молись, чтобы никто ее не купил. – Мигнув фарами, перед нами притормозила машина. – Ну наконец-то: порядочный гражданин.

Он показал водителю большой палец, и мы перешли оставшуюся половину дороги.

– Что это значит? – спросила я.

Джим уже обогнал меня на несколько шагов.

– Не стой на месте, я сейчас околею.

– Что ты имел в виду?

За спиной у него сияли огни машин. Он подышал на ладони.

– Пойдем в паб, я тебе покажу.

– Нет, я и так слишком много выпила.

– Знаю, твой предел – два бокала. Ща, погоди. – Выставив руку, он посигналил проезжавшему мимо такси. Машина остановилась, и он склонился к открытому окну: – Мейда-Вейл, брат. “Принц Альфред”. Залезай, – обратился он ко мне, открывая дверцу. – Или не узнаешь ответ.

Когда мы зашли в паб, Джим не направился прямиком к барной стойке, чтобы заказать виски, а повел меня в дальний конец зала, бросив на ходу:

– Начну с двойного, Рон. Оставь здесь, я заберу.

– Кто это с тобой? – спросил хозяин паба.

– Не твое дело.

– Слишком хороша она для такого места. Своди ее в приличный ресторан.

– Не волнуйся, она тут ненадолго.

Джим отвел меня за столик в тихом уголке с обшитой клетчатой тканью скамьей.

– Здесь мне приходят лучшие идеи. Устраивайся поудобнее.

Я выдвинула табурет и села. Джим занял место напротив, на скамье, и усмехнулся каким-то своим мыслям.

– В другую сторону.

– Что?

– Повернись в другую сторону.

Я повернулась.

На стене висел портрет масляными красками, который явно написал Джим: солдат в берете, вокруг лица тонкие клубы сигаретного дыма. Картина была маленькая, незамысловатая. Улыбающееся лицо удалось замечательно – беспомощное, но дерзкое. Эмоции читались в мазках.

– Нельзя разбрасываться своими лучшими работами, – сказал Джим. – Что-то надо оставлять себе. Я мог выручить за эту картину целое состояние, но решил ее не продавать. И ни разу не пожалел.

Я встала, чтобы получше ее разглядеть.

– А почему ты не повесил ее у себя в квартире или в мастерской?

– Там ее никто не увидит. И ты же меня знаешь, я иногда захожу сюда пропустить стаканчик-другой.

– А вдруг ее украдут?

– Рон за ней приглядывает. И кому-то же нужно было облагородить эту дыру. Раньше тут висела какая-то дурацкая мультяшная лошадка.

Джим приблизился ко мне. От него пахло льняным маслом. Я бросила на него взгляд: он неотрывно смотрел на портрет. Его глаза блестели.

– Жаль, что я не могу подарить ему эту картину. В Дюнкерке он погиб. А по улыбке не скажешь, правда? Бедняга не знал, что его ждет. – Джим кашлянул. – В общем, это я и хотел тебе показать. – Он легонько толкнул меня плечом: – Никому не болтай, что я тут чуть не расплакался. Мне надо за репутацией следить.

Мы задержались в “Принце Альфреде” на один стаканчик, после чего Джим проводил меня домой. Замерзшие и усталые, мы шагали по заиндевелым бульварам Маленькой Венеции, и я ждала, что он меня приобнимет – хотя бы из солидарности. Но всю дорогу до Сент-Джонс-Вуд он не вынимал рук из карманов. Разговаривали мы только на бытовые темы: в какую прачечную