же понимаете, что это значит? Она талантливее нас. Мы никогда отсюда не выберемся. Я буду работать над этим чертовым зданием до гробовой доски.

– Вот это настрой! – сказал Куикмен. – Я знал, что ты разглядишь лучик света.

– Убирайтесь.

– Все могло быть и хуже, – сказала я. – Если бы мы тебе не рассказали, ты прочел бы новость на доске объявлений.

– У-би-рай-тесь.

Куикмен сунул босые ноги в ботинки:

– Пойдем, Нелл. Зря мы пришли. – Он развесил свои мокрые носки на спинке стула и подобрал с пола зонтик. – Пусть поварится в жалости к себе. За обедом поговорим снова.

Петтифер вскинул руку:

– Наконец-то здравая мысль.

Простить его эгоизм было легко. Тиф был так далек от завершения своего проекта, что каждый отъезд подтачивал его веру в себя и вселял в него тревогу, из-за которой он по нескольку дней ходил угрюмый и раздражительный. А теперь, когда уезжал близкий нам человек, тем более нельзя было его винить. Меня утешало одно: я знала, что пьеса не дописана, – иначе тоже наверняка не вылезала бы из постели. Оглядывая мастерскую, я видела столько труда, столько рвения, но никакой связности. Сколько эскизов должен нарисовать человек, чтобы найти идеальную форму дверного проема? Как долго может он разведывать одну и ту же иссякшую жилу, пока земля не погребет его заживо? Я знала, что Петтифер работает усерднее любого из нас. С первого же дня, когда на глазах у нас с Маккинни он ввалился в ворота Портмантла с тубусом через плечо, он трудился над одним и тем же проектом. “В Манчестере будут строить новый собор, – объяснил он нам на второй день после приезда. – Я пока занимаюсь чертежами”. С годами мы поняли, что его проект давно утвержден. Из пяти заявок от сильнейших архитекторов его замысел впечатлил архиепископа больше всего. Для Тифа это было незабываемое время – вершина его карьеры. Но за неделю до начала строительства он заметил в проекте серьезный недочет.

Как мы поняли, это была не конструктивная ошибка, а скорее эстетический изъян – какой именно, он так и не пояснил, но мы часто слышали от него о “нарушенном балансе света”. Инженеров изъян не заботил, им не терпелось приступить к закладке здания, архиепископ тоже не видел никаких препятствий, проволочка озадачила даже партнеров Петтифера по фирме. Но Тифу недостаток казался столь существенным, что он вышел из проекта, забрав все свои планы, чертежи и рисунки фасадов. Он вернул гонорар архиепископу и твердо решил заняться другими заказами. Но собор не давал ему покоя. Кто-то словно испытывал его преданность делу, рассказывал он. Другие конкурсы проходили мимо. Предложения отклонялись, заявки не подавались. Его не интересовало ничего, кроме попыток исправить несовершенства собора, – и попытки эти завели его так далеко в туман творения, что он начал подвергать сомнению все, что знал об архитектуре. Он отказался от академического рисунка и нашел новые выразительные средства, противоречащие всему, чему его учили. Когда этот новый стиль себя не оправдал, он обратился к следующему, затем к следующему – ad infinitum[22]. По его рассказам, он так часто менял свою философию, что его разум превратился в суп. Он больше не доверял своим решениям. Он утратил всякое чувство меры, зацикливаясь на мелочах. Его собор подвергался разборке и сборке, как двигатель автомобиля; уменьшался, вырастал до неимоверных размеров, модернизировался, низводился до каркаса, менял очертания. Он начинал сначала, и сначала, и сначала, и сначала, каждый день развенчивая озарения дня минувшего. Вскоре у его коллег кончилось терпение, и они расторгли партнерство. Когда они покинули его, он так и остался у чертежного стола, потный и с кислым дыханием. Один, в пустой конторе, без клиентов, он продолжал работать над забракованным проектом, пока не вмешался его старый приятель. Приятель этот (впоследствии – его спонсор), увидев, как плохи у Тифа дела, решил рассказать ему о Портмантле. Тиф задал лишь один вопрос: “Когда я смогу туда попасть?”

Такова была его версия событий. Я не знала, стал ли за это время собор хотя бы чуточку ближе к совершенству, потому что никогда не заглядывала в ящики с чертежами. В глубине души мне было страшно. Но я не сомневалась, что в конце концов Петтифер добьется своего. Упорство, принципы, смелость перед лицом неудачи – этого ему было не занимать, и я гордилась им, пусть даже порой он бывал невыносим.

Ливень не прекращался, в любой миг могла ударить молния. Сбившись под зонтиком, мы с Куикменом стали взбираться по склону.

– Не так уж плохо он все воспринял, – подытожил Кью. – Что теперь?

– Пойдем к мальчику.

– Так и знал.

Прокладывая себе путь среди деревьев, ступая как можно осторожнее, мы преодолели подъем. Небо застилала дымка, тусклая как железо, из труб особняка валили клубы дыма, такие плотные, что на них, казалось, можно взобраться. Обогнув дом с западной стороны, мы увидели посреди дорожки директорскую собаку. Под проливным дождем ее шкура стала похожа на грязную тряпку, с морды стекала вода, но она терпеливо сидела на месте, дрожа всем телом. Из ноздрей вырывался пар. Она будто специально нас дожидалась. Когда мы подошли поближе, собака не залаяла, лишь обратила к нам взгляд. Куикмен нагнулся, чтобы ее погладить.

– Умом мы не блещем, да? – сказал он, вытирая ее морду ладонью. Он попросил меня подержать зонтик и достал из кармана сушеную фигу. Собака ею не прельстилась. – Ну как хочешь, – сказал Кью.

Когда он выпрямился, собака, как по команде, встала у его ног.

– Наверное, она перепутала тебя с директором, – предположила я.

Кью отправил фигу в рот.

– Так себе комплимент.

Пока мы шли к Фуллертону, собака не отставала ни на шаг. Ее хвост похлестывал меня по икрам.

– Теперь от нее не отвяжешься, – сказал Кью.

Сосновые иголки свисали с веток, тяжелые от дождя. Домик мальчика обступал серый свет. Дождь настукивал по баку, все еще валявшему в траве, фальшивые вест-индские мотивы. Ставни были закрыты, из трубы не шел дым.

– Если он согласится, – сказал Кью, – я, так и быть, разрешу ему оставить себе зажигалку.

– А ты сентиментальнее, чем кажешься.

Мы подошли к домику, и я постучала в ставень. Назар обнюхала порог, затем, встав на задние лапы, начала царапать дверь.

– Отойди, – сказал Куикмен.

Отодвинув собаку ногой, он постучал по двери костяшками пальцев. Но Назар проскользнула обратно и снова заскреблась. А потом зашлась воющим лаем.

Нагнувшись, чтобы успокоить собаку, я увидела то, что она заметила первой, – из-под двери лилась вода. И это был не дождь, а потоп изнутри. Мощным потоком вода текла по бетону, сливаясь с ручейками дождя. А я в своих мокрых ботинках ничего не почувствовала.

– Кью, смотри…

Куикмен подергал ручку, но дверь была заперта.

– Что-то не так, – сказал он.

Я постучала и громко позвала Фуллертона. Кью замолотил по двери кулаками. Раздвинув ставни, мы увидели лишь отражение своих лиц и зеленый нимб зонтика. Назар не унималась.

– Иди за Ардаком, – резко сказал Кью. Должно быть, он что-то разглядел. В его голосе прозвучали стальные нотки. – Живо!

Сунув зонтик мне в руку, он попятился и стащил с себя полушубок. Дождь поглотил его. Борода пучками свисала с лица. Собака