Она отпустила мою ладонь, я попыталась взять Бейли за руку, но он свою отдернул. Я произнесла: «Привет, Бейл», – в надежде напомнить, что я – его сестра и единственный друг, но он пробормотал что-то вроде: «Отвяжись».

Фонарь Мамуля на обратном пути не зажигала, не отвечала на вопросительные приветствия, которые долетали до нас, когда мы проходили мимо темных домов.

Я запуталась, перепугалась. Его выдерут; возможно, он совершил что-то ужасное. Если даже со мной не хочет говорить, дело серьезно. При этом не было ощущения, что он явился после какой-то шалости. Одна печаль. Я не знала, что и думать.

Дядя Вилли сказал:

– Что, думаешь, из штанов уже вырос? Домой не может прийти. Хочешь, чтобы бабушка померла от волнения?

Мысли Бейли были так далеко, что он даже не выказывал страха. Дядя Вилли держал сыромятный ремень в здоровой руке, но Бейли то ли не видел, то ли ему было все равно.

– На сей раз я сам тебя выпорю. – До того дядя порол нас только один раз, да и то прутом от персикового дерева – может, он сейчас убьет моего брата. Я закричала и попыталась перехватить ремень, но Мамуля меня удержала:

– Не лезьте не в свое дело, мисс, а то и вам отвесят. Его надо проучить. А ты ступай мыться.

Я слышала из кухни, как ремень с сухим шершавым звуком опускается на голое тело. Дядя Вилли задыхался, Бейли же – ни звука. Мне было слишком страшно, чтобы плескаться или даже плакать, хотя так можно было бы заглушить мольбы Бейли о помощи, но никакой мольбы не прозвучало, а там и порка закончилась.

Я целую вечность пролежала без сна, дожидаясь сигнала, всхлипа или шепота из соседней комнаты – знака, который сказал бы мне, что он все еще жив. Как раз перед тем, как я, обессилев, провалилась в сон, я услышала голос Бейли:

– Спать ложусь на склоне дня – Господи, храни меня; если я умру во сне, позаботься обо мне.

Последним моим воспоминанием той ночи стал вопрос: почему он произносит детскую молитву? Мы уже сто лет как перешли на «Отче наш иже еси на небеси».

Лавка на много дней сделалась неведомой страной, а мы – только что прибывшими туда иммигрантами. Бейли не говорил, не улыбался, не оправдывался. Глаза его были пусты – казалось, душа куда-то отлетела; за столом я пыталась отдать ему лучшие кусочки мяса и самые большие порции десерта, но он все отвергал.

А потом однажды вечером, в свинарнике, он без предупреждения произнес:

– Я видел любимую мамочку.

Раз он так говорит – значит, правда. Не станет же он мне врать. Кажется, я не спросила когда и где.

– В кино. – Он опустил голову на деревянную загородку. – То есть это была не совсем она. А женщина по имени Кей Фрэнсис. Белая кинозвезда, один в один как наша любимая мамочка.

Я без труда поверила в то, что белая кинозвезда похожа на нашу маму и что Бейли ее видел. Он объяснил, что каждую неделю показывают новое кино, но когда в Стэмпс привезут еще одну картину, где играет Кей Фрэнсис, он мне скажет, сходим вместе. Пообещал даже сесть рядом.

В предыдущую субботу он задержался, чтобы посмотреть фильм по второму разу. Я это поняла; поняла и то, почему он не мог рассказать об этом Мамуле или дяде Вилли. Это наша мама, она принадлежит только нам. В разговорах с другими мы про нее не упоминаем, потому что ее и так слишком мало, делиться нечем.

Возвращения в Стэмпс Кей Фрэнсис пришлось ждать почти два месяца. Бейли заметно повеселел, однако жил в непрерывном ожидании и поэтому стал куда более раздражительным, чем обычно. Когда он мне сообщил, что долгожданный фильм наконец-то покажут, мы стали вести себя лучше некуда, сделались образцовыми детьми – именно таких бабушка заслуживала и такими хотела нас видеть.

Давали веселую легкую комедию, на Кей Фрэнсис были белые шелковые блузки с длинными рукавами и большими запонками. Спальня ее была сплошной атлас и цветы в вазах, а ее горничная, чернокожая, постоянно повторяла: «Божежмой, мисси». Был также чернокожий шофер, он то и дело закатывал глаза, скреб в затылке – а я все гадала, как нормальный человек мог доверить столь дивные автомобили такому идиоту.

Белые в партере хохотали каждые несколько минут, а лишние смешки подкидывали вверх, на балкон, чернокожим. В течение секунды звук нерешительно повисал в воздухе, и только потом зрители с верхнего этажа его подхватывали и тоже прыскали – звуки снизу и сверху, состязаясь, отскакивали от стен кинозала.

Я тоже смеялась, но не над мерзкими шутками в адрес моих сородичей. Смеялась я потому, что, хотя великая кинозвезда и была белой, в остальном она была вылитая моя мама. Хотя она и жила в просторном особняке с тысячей слуг, она жила в точности как моя мама. Как меня смешила эта мысль: белые понятия не имеют, что женщина, которой они так восхищаются, почитай, сестра-близняшка моей мамы, вот разве что она белая, а мама моя красивее. Гораздо красивее.

Эта кинозвезда подарила мне счастье. Жизнь, считай, удалась, если можно накопить денег и пойти посмотреть на свою маму, когда тебе заблагорассудится. Я выскочила из кинотеатра, будто бы получив неожиданный подарок. А вот Бейли опять загрустил. (Пришлось уговаривать его не оставаться на следующий сеанс.) По дороге домой он встал у железнодорожного полотна, дождался ночного товарного поезда. Перед самым локомотивом рванулся вперед и побежал через пути.

Я, в истерике, стояла на другой стороне. Может, прямо сейчас гигантские колеса превращают его кости в кровавое месиво. Может, он попытался ухватиться за крытый вагон, его сбросило в пруд, и он утонул. Или хуже того – он вскарабкался на поезд и уехал навсегда.

Когда состав прошел, Бейли отделился от столба, возле которого стоял, отругал меня за то, что я так расшумелась, и сказал:

– Пошли домой.

Через год он все-таки уехал на товарняке, но по причине малолетства и неисповедимости судьбы не добрался до Калифорнии и любимой мамочки – застрял на две недели в Бейтон-Руж, штат Луизиана.

18

Еще один день прошел. В мягком сумраке грузовик выпустил из чрева сборщиков хлопка и с ревом умчался – как будто гигант выпустил газы. Работники на несколько секунд разбились на кружки, будто неожиданно оказавшись в незнакомом месте. Мысли путались.

Мучительнее всего было смотреть на лица мужчин в Лавке,