Передо мной лежали плоские кружочки теста, слегка подрумянившиеся по краям, масляно-желтые в середине. Такими – запивая их холодным лимонадом – можно было запросто питаться все детство. Вспомнив о хороших манерах, я откусывала с краю и понемногу, как подобает даме. Миссис Флауэрс сказала, что испекла печенье специально для меня и на кухне припасено еще, чтобы я отнесла домой брату. После этого я засунула в рот печенье целиком, жесткие крошки царапнули по деснам, и, если бы их не пришлось потом проглотить, все это напоминало бы осуществившуюся мечту.

За едой начался первый из «моих уроков жизни» – так мы потом стали их называть. Она сказала, что в отношении невежества надлежит проявлять нетерпимость, а в отношении неграмотности – понимание. Некоторые люди, которым не выпало учиться в школе, образованнее и даже толковее университетских профессоров. Она посоветовала мне внимательно вслушиваться в то, что называют «народной мудростью». В таких высказываниях при всей их незамысловатости заключен совокупный опыт многих поколений.

Когда я доела печенье, она смахнула крошки со стола и вытащила из шкафа маленькую, но толстую книжку. Я уже читала «Повесть о двух городах», и мне она пришлась по душе: очень романтично. Миссис Флауэрс раскрыла первую страницу, и я впервые в жизни услышала стихи.

«Это было лучшее из всех времен, это было худшее из всех времен…»[4] Голос ее проскальзывал сквозь слова, обтекал их. Она почти пела. Захотелось взглянуть на страницу. Это та же, которую я уже читала? Или там есть ноты и линейки, как в сборнике гимнов? Голос чтицы хлынул нежным каскадом. Выслушав в своей жизни тысячу проповедников, я знала: чтение подходит к концу, а я ведь так и не расслышала – не расслышала так, чтобы понять, – ни единого слова.

– Как, нравится?

До меня дошло, что она ждет ответа. На языке все еще оставался сладкий привкус ванили, чтение чудом звучало в ушах. Не заговорить было невозможно.

Я сказала:

– Да, мэм.

То было самое малое, что я могла сделать, – но и самое большое тоже.

– И еще одно. Возьми этот сборник стихов и выучи одно стихотворение – для меня. Когда придешь в следующий раз, расскажешь.

Глядя сквозь хитросплетение лет, я часто пытаюсь отыскать сущность очарования, которое с такой легкостью обнаружила в ее дарах. Суть ускользает, аура остается. Если тебя допустили – нет, пригласили – в личную жизнь постороннего человека, позволили разделить его радости и горести – это равнозначно тому, чтобы поменять горькую южную полынь на кубок меда в обществе Беовульфа или на чашку горячего чая с молоком в компании Оливера Твиста. Когда я произнесла: «Это куда, куда лучше, чем я могу, чем могла когда-либо…» – у меня от такого самопожертвования слезы навернулись на глаза.

В тот первый день я бегом спустилась с холма, выскочила на дорогу (машины по ней проезжали очень редко) – мне хватило благоразумия перейти на шаг, прежде чем шагнуть в Лавку.

Я пришлась кому-то по душе – и как все изменилось. Меня уважали не как внучку миссис Хендерсон или как сестру Бейли, а только за то, что я – Маргарита Джонсон.

Детская логика никогда не требует доказательств (все выводы являются неопровержимыми). Я не задавалась вопросом, почему в качестве объекта своего внимания миссис Флауэрс выбрала именно меня, не пришло мне в голову и то, что подговорить на эту беседу ее могла Мамуля. Для меня значение имело одно: она специально для меня испекла печенье, почитала мне свою любимую книгу. Бесспорные доказательства, что я ей пришлась по душе.

Мамуля с Бейли дожидались в Лавке. Он спросил:

– Ого, что это она тебе дала?

Книги-то он заметил, а вот бумажный пакетик с его печеньем я прижала к себе, прикрыв стихами.

Мамуля сказала:

– Сестра, я знаю, что ты вела себя как маленькая леди. Сердце радуется, глядючи, что вас привечают почтенные люди. Я уж, Бог видит, стараюсь как могу, но в нынешние времена… – Она умолкла. – Ступай переоденься.

Какая будет радость – потом, в спальне, отдать Бейли печенье. Я сказала:

– Бейли, все путем – миссис Флауэрс прислала тебе печенья…

Мамуля выкрикнула:

– Ты чего говоришь, сестра? Ты, сестра, что ты сказала?

Голос ее яростно потрескивал.

Бейли пояснил:

– Она говорит, миссис Флауэрс прислала мне…

– Я не с тобой, Младший, разговариваю. – Я услышала тяжелые шаги, направлявшиеся к нашей спальне. – Сестра, ты меня слышала. Что ты сказала?

Она заслонила собой весь дверной проем.

Бейли сказал:

– Мамуля. – Умиротворяющим голосом: – Мамуля, она…

– Рот закрой. Я с твоей сестрой разговариваю.

Я так и не поняла, какую по неведению пнула священную корову, но безопаснее было выяснить, чем висеть на ниточке над открытым огнем. Я повторила:

– Я сказала: Бейли, все путем – миссис Флауэрс прислала тебе печенья…

– Я так вроде и расслышала. Иди сними платье. А я прут принесу.

В первый момент мне показалось, что она меня разыгрывает. Какая-то шутка, она сейчас завершит ее так: «А мне она точно ничего не прислала?» – но через минуту Мамуля вернулась с длинным крепким прутом персикового дерева – горьковатый запах сока говорил, что его только что оторвали. Она сказала:

– Встань на колени. Бейли-младший, ты тоже.

Мы все преклонили колени, и Мамуля начала:

– Отец наш, тебе ведомы тяготы смиренной твоей слуги. С твоей помощью я вырастила двоих сыновей. Часто мне казалось, что больше не протяну, но ты дал мне силы увидеть, куда лежит мой путь. Узри, Господь, какая тяжесть сегодня у меня на сердце. Я пытаюсь растить детей сына моего как положено, однако, Господи, дьявол постоянно пытается мне помешать. Не думала я, что доживу до того дня, когда услышу сквернословие под своей крышей, ибо стараюсь делать так, чтобы здесь только славили Господа. Сквернословие из уст младенцев. Но сказано тобой: в конце дней брат пойдет против брата, а дети – против своих родителей. И будет скрежет зубовный и раздирание плоти. Отец небесный, на коленях прошу тебя, прости это дитя.

Я уже ревела в голос. Мамулин голос взмыл почти до крика, и я понимала: провинилась я тяжко – в чем бы провинность ни состояла. Она даже бросила Лавку без присмотра, чтобы сообщить Господу о моем проступке. Когда она закончила, мы все плакали. Она одной рукой притянула меня к себе и лишь несколько раз ударила прутом. Шок от моего прегрешения и эмоциональный выплеск в молитве лишили ее сил.

Прямо тогда Мамуля с нами говорить не стала, но