Бейли перепугался. Он сидел, уйдя в себя, и вглядывался в смерть человека – так котенок вглядывается в волка. Не до конца понимая, но тем не менее чувствуя испуг.

В эти мгновения я решила для себя, что, хотя Бейли меня и любит, он ничем не может помочь. Я продалась дьяволу, теперь не спастись. Остается одно – перестать разговаривать со всеми, кроме Бейли. Это я поняла по наитию или как-то еще, потому что его любила так сильно, что ему никак не могла навредить, а вот если я заговорю с кем-то другим, этот человек тоже может лишиться жизни. Само мое дыхание, с которым изо рта вылетают слова, способно отравить – человек свернется клубочком и умрет, как черный жирный слизень, который только прикидывается мертвым.

Нужно замолчать.

Я обнаружила: чтобы полностью замолчать, всего-то и нужно, что блохой присосаться к звуку. Я начала во все вслушиваться. Возможно, я надеялась, что, когда услышу все звуки, услышу по-настоящему и аккуратно сложу на самое дно своих ушей, мир вокруг затихнет. Я входила в комнаты, где люди смеялись, голоса их бухали в стены, точно камни, а я просто стояла и молчала – посреди этого разгула звуков. Через минуту-другую в комнату из своего укрытия вбегала тишина, потому что я успевала проглотить все звуки.

В первые недели мои родные воспринимали мое состояние как реакцию на изнасилование и больницу. (Хотя ни само это слово, ни сама история никогда не поминались в бабулином доме, куда опять переселили нас с Бейли.) Они понимали, что я сейчас могу разговаривать только с Бейли и ни с кем больше.

А потом к нам в последний раз пришла на дом медсестра, и врач объявил, что я поправилась. Это значит, что я опять могу выходить на улицу играть в гандбол, могу радоваться тем играм, которые мне надарили, пока я болела. Когда я показала им, что больше не буду тем ребенком, которого они знали, к которому привыкли, меня обвинили в непослушании, а мою немоту назвали дурным нравом.

Поначалу меня наказывали за то, что я молчу якобы из высокомерия; потом начали бить – мне попадало от каждого родственника, которого оскорбляло мое поведение.

Мы ехали поездом обратно в Стэмпс, и на сей раз я утешала Бейли, а не наоборот. Он все сердце выплакал в вагонных коридорах и всем своим мальчишеским телом прижимался к оконному стеклу, чтобы в последний раз поглядеть на свою любимую мамочку.

Не знаю, потребовала ли Мамуля, чтобы нас прислали обратно, или просто родне в Сент-Луисе до смерти надоело мое угрюмое общество. Нет ничего неприятнее, чем беспросветно унылый ребенок.

Сама по себе поездка расстраивала меня куда меньше, чем то, как переживает Бейли, и о том, куда мы направляемся, я думала совсем мало, как если бы просто шла себе в уборную.

14

Убогость Стэмпса оказалась мне очень кстати, хотя сама я этого не сознавала. После Сент-Луиса с его шумом и суетой, грузовиками и автобусами, громогласными семейными сборищами мне по душе были пустые переулки и одинокие хижины в глубине больших хозяйственных дворов.

Нетребовательность здешних жителей помогла мне расслабиться. Они подавали пример удовлетворения, основанного на том, что ничего больше им от жизни ждать не приходится, хотя нужно им многое. Их способность довольствоваться малым стала для меня уроком. Оказавшись в Стэмпсе, я ощутила, что делаю шаг за грань географической карты и сейчас без всякого страха сорвусь с края мира. Больше уже не произойдет ничего, потому что в Стэмпсе вообще ничего не происходит.

В этот кокон я и забралась.

Очень долгое время ни от меня, ни от Бейли вообще ничего не требовали. Мы ведь были калифорнийскими внучатами миссис Хендерсон, которые только что совершили изумительное странствие на Север, в дивный город Сент-Луис. Год назад приезжал наш отец, на огромной блестящей машине, он говорил на королевском английском с городским акцентом – так что нам только и нужно было, что затихариться на много месяцев и снимать сливки со своих приключений.

Фермеры и служанки, поварихи и батраки, плотники и все дети городка регулярно совершали паломничество в Лавку. «На путешественников поглядеть».

Они обступали нас, будто неподвижные картонные манекены, и спрашивали:

– Ну и как оно там на Севере?

– А большие дома видели?

– И в лифте, что ли, ездили?

– Страшно было?

– А белые там другие, как говорят?

Бейли взял на себя обязанность отвечать на все вопросы, его живое воображение сплетало узорчатую ткань всяких захватывающих историй, которые наверняка и ему казались такими же неправдоподобными, как и мне.

Как всегда, выражался он очень точно:

– У них там на севере дома такие высокие, что зимой, бывает, месяцами не видно верхние этажи.

– Ладно врать-то.

– А арбузы у них размером в две коровьих головы, да и на вкус слаще сиропа. – Отчетливо помню его сосредоточенное лицо и изумление на лицах у слушателей. – А если сосчитать, сколько семечек в арбузе, еще до того, как его разрежут, можно выиграть пять разбильонов долларов и новенький автомобиль.

Мамуля, хорошо зная Бейли, предупреждала его:

– Ты гляди, Младший, поаккуратнее, не докатись до какой неправды.

(Слово «вранье» воспитанные люди не произносили.)

– Все там ходят в новой одежде, а отхожие места прямо в домах. Ежели в такое место упасть, тебя смоет прямо в реку Миссисипи. У некоторых еще есть ледники, только по-правильному они называются «морозилки» или «холодильники». А снега столько, что можно в нем завязнуть у самой своей двери – тебя потом весь год не сыщут. Мы из снега делали мороженое.

Это был единственный факт, который я могла подтвердить. Зимой мы собирали снег в миску, заливали молоком, посыпали сахаром – получалось «мороженое».

Мамуля так и сияла, а дядя Вилли светился от гордости, когда Бейли тешил покупателей рассказами о наших подвигах. Мы стали визитными карточками Лавки и предметами восхищения всего городка. Само по себе наше путешествие в волшебные края стало ярким пятном на унылом полотне жизни, а то, что мы вернулись обратно, сделало нас и вовсе предметом всеобщей зависти.

Ведь в Стэмпсе все выдающиеся события были, как правило, неприятными: засуха, наводнение, линчевание, смерть.

Бейли ловко пользовался тягой сельских жителей к любым развлечениям. Сразу после нашего возвращения он впал в сарказм, обсосал его дочиста, как сливовую косточку, понюшкой табака положил за губу. Каламбуры и афоризмы так и сыпались у него с языка, рапирами впиваясь во все на своем пути. При этом покупатели наши