миссис Дункан, миниатюрная женщина с птичьим лицом.

– Знаю, что я – свидетельница Господа моего… Знаю, что я – свидетельница Господа моего, знаю, что я – свидетельница…

Ее голос, костлявый палец, воздетый ввысь, – и церковь откликнулась. Из передних рядов донеслось бряканье тамбурина. Два раза на «знаю», два раза на «что я», два – в конце «свидетельница».

К пронзительным воплям миссис Дункан присоединились другие голоса. Сгрудились вокруг, сделали его нежнее. Хлопки ладоней отскакивали от крыши, закрепляя ритм. Когда пение достигло апогея по громкости и накалу страсти, высокий тощий мужчина, до того стоявший на коленях за алтарем, встал во весь рост и пропел с остальными несколько тактов. Вытянул длинные руки, ухватился за кафедру. Певцы не сразу очухались от волнения, но священник упорно дожидался, пока у песни, как у детской игрушки, кончится завод – и она замрет в проходе.

– Аминь. – Он окинул взглядом прихожан.

– Да, сэр, аминь, – откликнулись почти все.

– Пусть все присутствующие произнесут: аминь.

Все произнесли:

– Аминь.

– Возблагодарим Господа. Возблагодарим Господа.

– Верное дело, возблагодарим Господа. Да, Господи. Аминь.

– А теперь брат Бишоп помолится, а мы станем за ним повторять.

Еще один высокий мужчина с кожей шоколадного цвета, в квадратных очках подошел к алтарю – до того он сидел в переднем ряду. Священник встал на колени справа, а брат Бишоп – слева.

– Отец небесный, – выпевал он, – ты извлек ноги мои из трясины и глины…

Церковь простонала:

– Аминь.

– Ты во дни тягостные спас душу мою. Однажды. Взгляни, милосердный Иисус. Взгляни на страдания детей своих…

Церковь взмолилась:

– Взгляни, Господи.

– Укрепи тех из нас, кто пошатнулся… Благослови страждущих и недужных…

Молитва была обычная. Только голос придавал ей какую-то новизну. Через каждые два-три слова брат Бишоп резко вдыхал и протягивал воздух сквозь голосовые связки – получалось своего рода обратное хмыканье. «Ты во» – хмык – «дни тягостные» – вздох – «спас» – вдох – «душу мою» – фырк.

Потом собравшиеся, во главе которых опять встала миссис Дункан, грянули «Руку мне подай, Господь, дай преграды обороть». Пели в темпе побыстрее, чем в нашей церкви, но звучало даже убедительнее. Мелодия излучала радость, меняя смысл грустных слов. «Свет дневной умчится прочь, и меня обступит ночь, и придет ко мне мой смертный час…» Пели самозабвенно: создавалось впечатление, что этот самый час – время великой радости.

Самые выдающиеся крикуны уже успели себя показать, их веера (картонные рекламные объявления из самого большого негритянского погребального бюро в Тексаркане) и белые кружевные платочки взметались высоко в воздух. В темных ладонях они напоминали маленьких воздушных змеев без деревянной рамы.

Высокий священник вновь встал у алтаря. Дождался, когда стихнут и песня, и гомон.

Произнес:

– Аминь. Слава.

Прихожане постепенно выскользнули из потока пения.

– Аминь. Слава.

Он выждал, пока в воздухе угасли последние ноты, взбираясь по лесенке одна выше другой. «Встану я у реки…», «Помоги мне путь найти…» «Покажи мне верный путь». Похоже, эта последняя. Повисла тишина.

Чтение было от Матфея, двадцать пятая глава, с тридцатой по сорок шестую строку.

Проповедь называлась «Одному из сих братьев».

Прочитав соответствующие строки под аккомпанемент нескольких «Аминь!», священник начал:

– В Первом послании к коринфянам сказано: «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, – то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы». Отдам на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы. Я задаюсь вопросом: что же такое любовь? Если добрые поступки не есть любовь …

Прихожане поспешно откликнулись:

– Верно, Господи.

– Если отдать плоть и кровь не есть любовь…

– Да, Господи.

– Я спрашиваю себя: что же есть любовь, о которой столько говорится?

Ни разу я еще не слышала, чтобы проповедник так быстро добирался до сути. В церкви нарастал нетерпеливый гул, те, кто знал заранее, выпучивали глаза, предвкушая предстоящее развлечение. Мамуля сидела недвижно, как ствол дерева, однако стиснула носовой платок в кулаке – торчал только кончик с моей вышивкой.

– Я понимаю так: любовь не честолюбива. Она не кричит о себе. – Священник набрал полную грудь воздуха, чтобы описать нам, чем не является любовь. – Любовь не кричит на каждом углу: «Я вас кормлю, я вас одеваю – а потому имею право на вашу благодарность».

Прихожане знали, о ком именно идет речь, и выразили свое согласие с его оценкой:

– Истинно так, Господи.

– Любовь не заявляет: «Я даю тебе работу, поэтому ты должен склонять передо мной колени». – Под каждую фразу прихожане покачивались. – Она не заявляет: «Поскольку я плачу тебе сколько тебе причитается, ты должен называть меня своим хозяином». Она не просит от меня умаления и унижения. Любовь не такова.

В одном из первых рядов, справа, мистер и миссис Стюарт, которые лишь несколько часов назад валились с ног у нас во дворе, умаявшись над хлопком, сидели на кончиках шатких стульев. Восторг, которым исходили их души, сиял на их лицах. Белые задаваки еще получат по полной. Разве не это говорит священник, разве не цитирует он слова Самого Господа? Их освежала надежда на мщение и обещание правосудия.

– А-а-ах. Р-а-ах. Я говорю… Любовь. У-у-у-у-у, любовь. Она ничего не требует для самой себя. Не нужно ей всеми командовать. Уа-а-а. Не нужно всеми руководить… Уа-а. Не нужно главенствовать. Уа-а. Она… я говорю о любви… Ей не нужно… Ах ты ж, Господи… помоги мне нынче… Ей не нужно бить поклоны и лизать ноги…

Те, кто на протяжении всей американской истории бил поклоны и лизал ноги, радостно и непринужденно покачивались в церковном шатре. Умиротворенные тем, что при всей своей нищете и убогости они как минимум не обделены любовью, а кроме того, «когда придет час всем восстать, Иисус отделит агнцев (нас) от козлищ (белых)».

– Любовь – это простота, – громогласно подтвердили прихожане.

– Любовь – это бедность. – Он, значит, говорит про нас.

– Любовь – это безыскусность. – Я подумала, а ведь верно. Простота и безыскусность.

– Любовь – это… о-хо-хо. Лю-бовь. Где ты? У-у-у. Любовь… Хмык.

Один из стульев все-таки подломился, треск дерева разорвал воздух в дальней части церкви.

– Я взываю к тебе, но ты не откликаешься. У-у-у, о любовь.

Прямо передо мной раздался еще один вопль, и крупная женщина