«Я так боялась, что меня прервут, мне помешают, – вспоминает Агата свою работу над романом «Пять поросят», – что в спешке, в каком-то угаре закончив первую главу, сразу же взялась за последнюю. Я настолько ясно себе представляла, как будет дальше развиваться действие, что мне не терпелось поскорей изложить последовательность событий на бумаге… Дописав роман до конца, я рухнула на кровать и проспала никак не меньше суток…»

А вот как будет развиваться действие в романе «Тайна оторванной пряжки» (1940), Агата долгое время представляла себе плохо, что видно из набросков к роману:

«Частная жизнь и публичная жизнь. Шантажист. Отличный шанс избавиться от шантажиста – это посадить его в зубоврачебное кресло. Можно, конечно, дантиста придумать, написать с себя… А если воспользоваться настоящим дантистом? Как быть тогда? Подкупить его или убить? Этот дантист – мягкотелый тип? Детективный рассказ должен дать ответ на четыре вопроса: Кто? Почему? Когда? Как?»

Пишет много, лихорадочно, по одному, а то и по два романа в год – а вот интервью по-прежнему давать категорически отказывается, чем настраивает против себя рецензентов и репортеров.

«Миссис Кристи, что ни говори, таинственная женщина, – говорится в статье «Писатель тайны, писатель-тайна», вышедшей в авторитетном филадельфийском журнале «Saturday Evening Post» в мае 1941 года. – Даже ее правовой агент и издатель мало что о ней знают. Ее рукописи поступают в издательство без всяких пояснений и комментариев, столь свойственных большинству авторов. Книги выходят в свет, они пользуются успехом, одни – большим, другие – меньшим, но об авторе нам, в сущности, ничего не известно…»

Статья вывела писательницу из себя. «Не желаю быть “женщиной-тайной”», – заявила она в письме Максу. Но ведь и душой нараспашку не желает быть тоже.

И ни под каким видом не хочет уезжать из дому. От настойчивых уговоров Эдмунда Корка и Стивена Глэнвилла переехать, пока не кончится война, в Канаду наотрез отказывается: «Мне и здесь хорошо».

Нет, плохо. В Каир к мужу – не пускают: Министерство обороны не выдает журналисткам аккредитацию на Ближний Восток. Кроме того, дают о себе знать – это у нее-то! – перебои с заработком: американцы дотошно проверяют, исправно ли миссис Агата Кристи Мэллоуэн платит налоги, и ее заокеанские гонорары заморожены до лучших времен.

«Очень удручена моим финансовым положением, – пишет она Корку. – Какой смысл писать для заработка, если я за свою писанину ничего не получаю?!»

Агата подумывает даже: не продать ли ей Гринуэй?

«Мы должны решить, – пишет она мужу, – какой дом, Уинтербрук или Гринуэй, нам за собой оставить, – оба нам не потянуть».

Лояльный Макс отвечает, что поддержит любое решение, которое примет жена. Но тут – перст судьбы! – Гринуэй, по требованию Адмиралтейства, на время передается в распоряжение американского командования. И Агата две недели – как в свое время родители в Эшфилде – освобождает комнаты, упаковывает ценные вещи, отдает их на хранение. И делится с мужем своими невзгодами:

«На что я рассчитывала? Во-первых, что американцы добьются, чтобы в доме было электричество. Не добились. И во-вторых, что теперь, может быть, удастся наконец-то расстаться со стариком-садовником Ханнафордом. Не удалось».

И своими неоднозначными, но очень нежными чувствами к любимому «Зеленому дому»:

«… Когда все ушли, я вышла из дома, села в саду с видом на реку и вообразила, что ты сидишь рядом… Дом смотрелся прекрасно: белый-белый и красивый – безмятежный и отчужденный, как всегда. Красота его отозвалась во мне острой болью. Сегодня я вдруг поняла, что, расставаясь с ним, лично я ничего не теряю, ведь, как ни странно, я не припомню, чтобы я хоть раз была в нем счастлива; мысли о нем меня утомляют… А тут еще эта война, и тебя здесь не будет до весны… Мне вспоминаются довоенные времена, ты сажаешь магнолии в саду, а я расчищаю тропинку к реке. И всё же этот дом нельзя назвать несчастливым, и я люблю его. Его не волнует, что чувствуют и думают, находясь в нем, люди, он хочет одного – быть красивым. И, мне кажется, я сделала его красивым, подчеркнула его красоту. Гринуэй всегда был скорее любовницей, чем женой! Обладать им нелегко, но какая же радость им обладать! Я сидела сегодня вечером в этом доме и думала: это самое замечательное место на свете. Такое чудесное, что дух захватывает».

Когда американцы после окончания войны покинут Гринуэй, от них останется на стене в гостиной первого этажа полотно во всю стену с изображением стоящих на рейде американских кораблей; Агата эту картину сохранила.

Отношения с Розалиндой – и это тоже не может не огорчать – остаются натянутыми. Про свою свадьбу, о чем уже говорилось, дочь сказала Агате лишь в последний момент. Про то, что беременна, сообщила вскользь, между делом, а осенью 1943 года – после долгого молчания – прислала телеграмму из тех, что пишут «под копирку» знакомым и дальним родственникам:

«Розалинда Кристи и Хьюберт Причард счастливы сообщить, что 21 сентября 1943 года у них родился сын Мэтью».

Новость сногсшибательная, радостная, но радость – «со слезами на глазах»: Агата волнуется за младенца больше дочери.

А днем раньше, 20 сентября, в театре «Уимблдон» в Мортоне состоялась премьера «Десяти негритят». И опять радость – не в радость: роман пришлось сильно переделать, ходить на репетиции, обсуждать с актерами их роли – а спектакль в результате получился не ахти.

То же самое и со «Смертью на Ниле». Агата специально ездила в Шотландию, в Данди, где в местном театре пьеса по этому роману игралась перед совершенно равнодушным зрителем и в репертуаре надолго не задержалась.

По счастью, Розалинда всё же обратилась к матери за поддержкой, и Агата, поселив дочь, внука и няню у себя на Кэмпден-стрит, приезжала с Лон-стрит едва ли не каждый день помогать по хозяйству и по уходу за Мэтью, хотя давалось ей это нелегко: за последние месяцы Агата – ей за пятьдесят – раздалась, поседела, плохо ходит, распухают ноги.

И только-только стала понемногу приходить в себя от навалившихся невзгод и волнений, как случилось непоправимое. В августе 1944 года, когда победа была уже не за горами, Розалинде пришла «похоронка»: «Хьюберт Причард в списках живых не значится». Агата – порывистая, эмоциональная – убивалась больше сдержанной, умеющей скрывать свои чувства дочери.

«Для Роз это тяжкая потеря, – пишет она Максу. – Но держится она потрясающе, ничем не выдает своего горя: готовит, ухаживает за Мэтью, выгуливает собак…»

Действительно, если Розалинда и плачет, то не в присутствии матери; Агата же дает волю слезам по многу раз в день. Хьюберта она не знала – но ей жалко дочь.

И возможно, что Агата, как почти двадцать лет назад, впала бы в тяжелую депрессию, – если бы в ответ на ее письмо мужу («Мой дорогой, как же я устала от войны и несчастий!») Макс 9 апреля 1945 года не отозвался коротким торжествующим посланием, состоящим всего из трех слов: «Еду домой. Ура!».