Шрифт:
Закладка:
Подстроенность обвинения - это термин Ленина - стала самоочевидной. Рандулин, полицейский урядник 11 участка 2-го стана Самарского уезда, гнул всякого к неправде. Даже Николку.
Хорошо представляю себе - голо и снежно. Дальняя полевая межа дворянского имения на Волге. Одинокая верста сорочьей пестряди - один мазок черный, другой белый. Возле версты - лошадь в санях, за санями - еще одна под седлом, а дальше, в смутном куреве пурги, кучка людей, петляющих по полю: два понятых, казенный человек, укутанный в башлык, Николка.
- Ну что ж, хлопец, показывай, где ты тут поховал хлебушек.
Николка молчит.
- Ты же говорил уряднику… - Казенный человек достает из папки бумагу. - Вот ведь: «…брат привез, попросил спрятать…» Ты меня слушаешь? «Под видом рыбалки я поехал на реку и на участке дворянина Пилехбоса в чиляке и в мешках свалил пшеницу…»
- Не было…
- Чего это не было?
- Не ховал я пшеницу…
- Написано, и не было?… Ты у меня смотри, Куклев. А ну марш, показывай…
С дальней межи катили в Самару с тем же прибытком, что и из Самары: ни чиляка, ни хлебушка. Судебный следователь Зацепин вывел Николку Куклева из дела о кражах у Борисова и Никитина - не подопрешь ведь, все висело на его «признаниях» (наговорил на себя со страха), но тут же припомнил, что в 1889 году - тогда Николке едва сравнялся десятый год - было какое-то мелкое происшествие во дворе Чибисова, и вставил Николку в это происшествие.
Признания Николки - мираж, изобличения Борисова - мираж. Это видели все. Но в обвинительном акте стояли и другие обвинения, и потому судебная машина продолжала свою работу.
Добошинский тщился доказать, что Лавров не покупал зерно на ярмарке, о чем тот упорно твердил суду, а, в сообщничестве с другими, тайно, из-под замка-пудовика выкрал его у Никитина.
- На этой вот ладони у меня, господа судьи, проба из холщового мешочка. Это зерно, изъятое у Лаврова. Русская пшеница вперемешку с переродом кубанки. А на этой - из крапивного. Это зерно крестьянина Никитина. Из акта сличения явствует, что и здесь русская пшеница и перерод кубанки. Извольте убедиться. Итак, на одной ладони - пшеница Никитина. А на другой? Тоже пшеница Никитина. А где же лавровская? Ее не было, господа. У меня нет и не может быть третьей ладони. У Лаврова не было и не могло быть пшеницы. То, что выгребли сотские в его закроме, - горький хлеб, непаханый и несеяный…
Так ли это?
При разборе «дела о прусском дезертире Вильгельме Христофорове Садлохе и солдатском сыне Степане Спиридонове Репине», обвиняемых в краже, Ленин вовсе не участвовал в процедуре обозрения вещей-улик. На 42-й лист того дела легло: «…стороны и присяжные заседатели от осмотра вещественных доказательств отказались»65.
А здесь?
Председательствующий (Ульянову). Намерен ли представитель защиты обозреть вещественные по делу доказательства?
Ульянов. Намерен, и не только обозреть, но и воспользоваться побочными правами.
Позволительно допустить, что на правой ладони г-на Добошинского, как и на левой, лежало по горстке зерна из одного и того же сусека, а владелец зерна - одно и то же лицо. Но обязательно ли это Никитин? И почему не Лавров? В материалах следствия не нашлось протокола изъятия пробы у Никитина, мешочки не опечатаны, а следовательно, и доступны. Холщовый «мог» прохудиться, опустеть, а крапивный - поделиться с ним толикой своего содержимого, ведь дело-то замешено на фальши. Надо спросить Никитина, его ли это зерно в его мешке…
Дело начиналось курьезно: сначала поймали «вора». У Лаврова, чернорабочего, по бумагам урядника, появился хлебушек. Так как Лавров когда-то судился - под именем отца, - то Рандулина и осенило: украл. Арестовав и хлеб, и мужика, урядник отделил пробу и погнал с ней сотского Рогожина: «Скачи, Ефремка, из деревни в деревню, не пропала ли у кого этакая вот пашаничка…»
Надо спросить сотского, еще раз - Борисова…
Ленин спрашивал, конечно. Многих. О многом.
Никто не сказал об этой его речи: я слышал, я читал. Она не пришла к нам из века в век. Однако главное, общий смысл речи, ее красная нить во многом открыты и доступны.
Поражение Добошинского выражено в приговоре словами: «Николая Иванова Куклева, 13 лет, по обвинению в краже у Чибисова, а подсудимых Чинова, Федора Куклева и Лаврова по обвинению в краже у крестьянина Борисова, на основании 1 п[ункта] 771 ст[атьи] Уст[ава] уголовного] судопроизводства], считать по суду оправданными» [66].
Это поражение, как, впрочем, и всякое поражение вообще, объясняет победу. К оправданию невиновных в уголовщине Ленин шел через обвинение виновных в фальсификации. Иначе не объяснить ни «признательного» лепета Николки, ни внушенных урядником наветов Борисова. Правосудие начинает сыщик, продолжает следователь. Обвиняя и сыщика, и следователя, и Рандулина, и Зацепина, Ленин обвинял первый этаж правосудия перед вторым - перед элитой присяжных и коронных.
Больше. Он обвинял полицейщину как явление.
Читая материалы этого дела, вы обязательно услышите молодой, страстный, слегка грассирующий ленинский голос и за вещами обыденно-судейскими: об уликах, о просительном пункте Добошинского, о жестоком законе Николая I, что пришелся впору Николке (с семи лет отвечали по нему россияне-несмышленыши) - перед вами неизбежно встанет ясное и грозное обобщение, и если позже вы прочтете у Владимира Ильича: «Тяжелая полицейская лапа становится во сто раз тяжелее для миллионов народа, потерявшего всякие средства к жизни»67, - вы скажете - вот оно. Это я слышал!
12
Статейка «Опытный рецидивист» дважды попадала мне на глаза, и оба раза я пропустил ее: опытных рецидивистов в делах, что вел Ленин, не бывало. На этот раз я шел по оборышам, чтение было легким, без карандаша, без памятной тетради, и вот из-под серого буквенного буса ударило: Ульянов.
«Обвинял товарищ прокурора г. Прохоров… защищал пом. присяжного поверенного г. Ульянов».
На полосе «Самарской газеты» - Ленин68. Его одиннадцатая защита на Волге. Защита уголовника, рецидивиста? Нет. За его щитом отставной рядовой Красноселов, ложно пригвожденный к позору, невинно забитый в колодки «татствующего смерда», вор по бумагам, кузнец-труженик по месту в жизни.
Мой сосед по столу, отрешенно листавший комплекты «Бегемотов» и «Смехачей», бросает в мою сторону быстрый взгляд и, улыбнувшись, поднимается со стула.
- Что-нибудь приплыло?
- Да вот. - Под словом «Ульянов» замирает
