Шрифт:
Закладка:
В целом вскрытие могил считалось делом безнравственным. Общественное мнение оправдывало его лишь в случаях, если надо было заплатить «долг» покойному или, наоборот, взять причитающийся с него «долг». Когда, согласно остяцкой былине, богатыри из города Тапар-вош пришли с богатым калымом сватать дочь богатыря Нангхуша и услышали, что она умерла и предана земле, они заявили: «Пусть… нам дадут 10 людей с лопатами и 10 людей с топорами, чтобы ее вырыть; принесенное для нее золото и серебро, предназначенные для нее шелк и камку мы ей положим» (Патканов С., 1891. С. 89).
В казахском песенном сказании султан Карибуз, сын Каная, обращается к султану Нузурбаю с таким упреком:
Недостаточно разве тебе иметь дело с живыми.
Но что тебе сделали наши покойники?
Был разве долг твоего отца
На Исходже и Канае, могилы которых ты разрыл?
Нузурбай отвечает:
Я разрушил могилу твоего Каная, потому что
Был разве твой долг
На прахе моего Андаса?
(Сайдалин Т. Д., Джантюрин С. А., 1875. С. 363)
Таким образом, страх перед покойниками не мешал охоте за могильными ценностями ни в прошлом, ни в новое время. А «долг» как повод всегда можно было найти или придумать. В этой связи весьма интересно наблюдение Поспелова и Бурнашова, побывавших в 1800 г. на р. Нуре и наблюдавших отношение местного казахского населения к окрестным курганным древностям: «Хотя вскрытие оных, — пишут они, — разграбление почитаются и между ними преступлением, однако ж они под различными выдумками не упускают из вида пользоваться таковым случаем» (Поездка Поспелова и Бурнашова в Ташкент в 1800 г., 1851. С. 19–20).
Душа-призрак, идущая после смерти человека в Нижний мир, была не только у людей, но также у животных и неживых (с нашей точки зрения) предметов. У амурских нивхов дом имеет душу в образе «хозяина» (домового); его кормят дважды в год — «осенью и в другой раз по желанию. Кормят все столбы, косяки, порог, матку, камень под порогом возле двери, где живет старик или старуха, оберегающие дом от входа нечистой силы» (Штернберг Л. Я., 1933. С. 317). В остяцкой былине богатырь, прежде чем ответить иноземцам, прибывшим сватать его дочь, говорит: «Не знаю, право, я спрошу (об этом) четверо углов дома» (Ра1капоу 3., 1900. 5. 9).
«Остяк, — писал К. Ф. Карьялайнен, — может разговаривать с купленным им топором, как с разумным существом, желая ему долгой жизни, и музыкальный инструмент типа арфы-журавля издает лучшие звуки только тогда, когда ему повяжут на шею кусок пестрого ситца» (Karjalainen K. F., 1921. S. 27). Долганы, сделав крюк для котла, умащают («кормят») его жиром дикого оленя, с добрыми пожеланиями (Попов А. А., 1958. С. 83–84). У чукчей шкуры, сопки, горы и пр. разговаривают друг с другом, ссорятся, влюбляются, женятся; необычные камни, хранимые как амулеты, нередко считались женой или сыном владельца (Богораз В. Г., 1908. С. 63–65). Душа-призрак «мертвой» (сломанной) вещи, если ее положить в могилу к покойному хозяину, следует за ним (за его душой-призраком) в мир мертвых и служит ему там так же, как в мире живых.
Как видно из вышеизложенного, душа-тень и душа-призрак (первая и вторая души, по В. Н. Чернецову) очень схожи между собою: обе обидчивы, мстительны, способны вредить людям; обе выглядят как тени (призраки); обе после смерти человека живут, в основном, в темноте под землей; жизнь обеих ограничена определенным сроком и т. д. На это обратил внимание еще К. Ф. Карьялайнен, отметивший внешнюю, функциональную и семантическую близость двух вышерассмотренных душ у обских угров и невозможность в ряде случаев их типологического разделения (Karjalainen K. F., 1921. S. 47). Аналогичную картину мы наблюдаем у других западносибирских групп — например, у энцев, где сходство этих двух душ выражено даже в созвучности их названия: сидокго (душа-тень) и сиддого (душа-призрак).
В. Н. Чернецов, трактуя первую и вторую души у обских угров (душу-тень и душу-призрак) как две разные жизненные субстанции, в той же статье через несколько страниц неожиданно высказывает вроде бы никак не вытекающее из предыдущего содержания замечание: «По мере того как постепенно изменяется его (покойника. — М. К.) тело, изменяется и его душа, превращаясь из видимой тени в невидимую урт, особенно опасную для родных и близких, которых она стремится увести с собой. Это опасное состояние души продолжается до того момента, пока не наступает последняя… смерть», т. е. уход урт в Нижний мир (Чернецов В. Н., 1959. С. 154). Таким образом, В. Н. Чернецов в принципе признавал, что вторая душа, душа-призрак (в данном случае ее привилегированная вариация — «урт»), есть не что иное, как измененное состояние первой, могильной, души (души-тени), результат окончательного «созревания» последней.
Однако следует заметить, что этапность развития представлений о душе у разных сибирских народов не вполне совпадает. Для северовосточных палеоазиатов (например, чукчей) темная сущность, отправляющаяся после смерти человека в Нижний мир, — почти то же самое, что «живой покойник»; это, видимо, свидетельствует об архаичности анимистической стороны палеоазиатских представлений о Мире.
По мере развития человеческого социума душа-призрак обретает все большее социальное содержание. Если посмертное изображение простого остяка, изготовленное его женой, хранилось лишь в течение определенного срока (не более трех лет), а затем захоранивалось, то в случае смерти шамана «в честь его памяти тоже делают болвана, но ему уже не одне женщины его рода, но и мущины, пасомые им, из рода в род поклоняются как божеству» (Шавров В. Н., 1871. С. 8). Здесь мы имеем дело не просто с душою, но с более высоким ее выражением — духом, являющим собою не столько человеческое, сколько божественное начало.
Подобное же дифференцированное отношение к умершим наблюдается у северных самоедов. Тазовские ненцы через семь-десять лет после смерти почетного родственника делали его деревянное изображение «нгытырма сиданг» («предка тень»), «тщательно наряжали и держали «вечно» (обычно три-четыре поколения)… Таким образом,
