Шрифт:
Закладка:
Прибыл приказ на отступление, как видишь, слишком поздно, должны были открыть дорогу для живой силы, за пятнадцать дней непрерывных боев /…/ удалось прорвать окружение и вернуться на линию обороны товарищей, которые тем временем достаточно удалились от нас.
Душой этого отступления была /дивизия/ «Тридентина», которая с примерной храбростью преодолевала все препятствия /…/, примером для всех служил прекрасный Ревербери.
Но, к сожалению, «перья» понесли тяжелые потери: много офицеров убито /…/, среди них Мартинат. Много солдат обморожены и ранены, ты конечно понимаешь, что вернулись на Родину только десять тысяч.
Я был всегда с «Тридентиной», был свидетелем храбрости ее частей: в первый день потеряли все радиостанции и все материалы, потому что были окружены еще один раз русскими танками и пехотой, не было больше связи с /дивизией/ «Юлия» и с /дивизией/ «Кунеэнзе», которые следовали много ближе к «Тридентина», и 22 января сформировали, можно сказать, единую колонну. Хочу сообщить о факте, вызвавшем много огорчений, это то, что два дивизионных штаба попали в плен, прорвались со мной только 4000 военнослужащих из «Юлия» и только 2000 из «Кунеэнзе».
Не говорю о «Юлия», потому что после месяца сражений, которые она выдержала вместе с 24-м немецким армейским корпусом и после первых боев, происшедших в окружении, она имела сокращенный состав, но «Кунеэнзе» понесла необъяснимые потери…
Было бы напрасным говорить тебе о наших страданиях, лишениях, трудностях со снабжением в этом эпическом отступлении, ты, конечно понимаешь, что все, включая офицеров имели потери в своих рядах; не говорю тебе о сильном холоде (температура достигала – 39 градусов), утомительная дорога, которую мы должны преодолеть для спасения от действий танков, нехватка продовольствия и боеприпасов: но я всегда был уверен, что нам это удастся преодолеть, потому что я знаю своих альпийских стрелков/…/. Когда, после пятнадцати дней напряжения, нам удалось добраться до линии обороны союзников, мы верили что найдем там воинские эшелоны и автомашины, чтобы отправиться к месту переформирования, однако, напротив, мы должны были продолжить пеший переход еще на шестьсот километров и только через несколько дней произошла встреча с автомашинами и несколькими воинскими эшелонами /…/.
«Твой Наши»
А вот воспоминания простого сержанта альпийских войск Марио Ригони Стерн, вернувшегося из России:
/…/ То немногое, что должны были делать, мы делали. К сожалению, это можно охарактеризовать фрагментом одной песни «мы поехали туда и немного задержались». Многие из нас остались в степях России. И когда мы пошли на первый штурм для прорыва окружения у Постоялый, чтобы вновь соединиться с Альпийским армейским корпусом, мы поднялись вместе с другими батальонами из дивизии «Тридентина», артиллеристы должны были поддерживать наши действия по прорыву и я помню, что патронные сумки опустошали и делили боеприпасы, как говорится: на возьми, земляк, стреляй также за нас, откроем дорогу. И мы шли и шли домой. Мы не сражались против русских или за «Ось», или за еще что-то; мы сражались, потому, что теперь уже понимали, что единственно возможная цель: вернуться домой. И мы приняли участие в первом сражении. Первое, о котором говорили – оно должно быть единственным, напротив это было первым из пятнадцати или шестнадцати, а последнее было в Николаевке 26 января, где был бой, более трагический, который вызвал наиболее высокие потери в наших частях, собственно потери были ужасными. Это сражение, как и предыдущие, проходили при нехватке боеприпасов, танков, не хватало, в общем, всего; мы сражались только с отчаянием, с безнадежностью, с верой в возвращение домой.
Но это было после, 26 января, часть, можно сказать, прекратила свое существование. Почти все мои друзья были кто ранен, кто обморожен, кто умер в снегу. Мы снова уходили от разгрома в ночь с 26 на 27 января. Мы больше не существовали как часть, сил не было никаких, теперь уже мы были в такой степени обессилены голодом, морозом, боями, в которых принимали участие, что шли вперед по инерции, тащились вперед пешком, искали картофельные очистки в какой-нибудь избе, горсть снега. Так изо дня в день.
До тех пор пока мы не вышли. Мы вышли поблизости от Харькова, где позже были сделаны вывески, указывающие: 6-й полк альпийских стрелков; батальон «Вестоне»; 5-й полк альпийских стрелков; батальон «Тирано»; 2-й полк альпийской артиллерии; группа «Виченца; группа «Бергамо» и стрелки указывали, где находится часть, в одной небольшой группке изб. И одна за другой располагались части, которые насчитывали в начале пятьсот, триста человек, роты по триста пятьдесят человек, теперь вернулись численностью в двадцать, пятнадцать человек. Из моего взвода осталось трое. Нас было тридцать четыре человека, теперь осталось трое или четверо и смотрели друг на друга, как будто вернулись из мертвых. В последние дни в окружении не существовало больше никого; также отсутствовала человеческая природа, солидарность, теперь все это было уничтожено, двигались, искали, тащились вперед только за счет духа, шли почти скелеты, какое там! Не существовало больше дома, не существовало больше ничего, шли без каких-либо чувств, просто по направлению на запад. Почему? Может быть потому, что мы все были в ожидании встречи с домом и продолжали идти за счет последних сил, по инерции…
В одном местечке нашли убитых и хотели сделать мессу. Говорили: «Марио мертв, не вернется больше, те, кто остались в России, больше не вернутся». У меня дома моя мама была больна, все понимали, что исключительно это убило мою мать.
В своей книге Марио Ригони Стерн приводит следующие воспоминания тех трагических для итальянцев в России событий:
/…/ Это было 26 января 1943 года /…/. Было еще темно, но в деревне стоял невообразимый шум. Раненые стонали на снегу и в избах. Я теперь ни о чем не думал, даже о родном доме. Я был как камень в горном потоке, и как камень двигался вместе с водой. Я не стремился найти товарищей и даже не очень торопился. Как камень в горном потоке! Ничто меня не трогало и не волновало… Мои ботинки порвались,
