Дуня важно кивнула ему и вопросительно посмотрела на сухопарого литовца, немца и шведа. Олехно Судимонтович демонстративно развернулся и вышел вслед за Борецкой, а вот швед с немцем обозначили легкий поклон, признавая победу боярышни.

— Я хотел бы заказать эти предметы, — с большим акцентом произнес герр Ханау, тыча пальцем в шары и кий, — чтобы показать их дома. Кто мастер?

Его грубоватый голос был услышан притаившимися в уголке мастерами и старший сам подошёл. Но их быстро оттеснила новгородская элита, желая потрогать бильярдный стол и ударить кием по шарам.

Боярин Овин не выпускал вой кий из рук и ждал нового соперника. Ревниво следящая за общением мастеров с иноземцами Дуня, вынуждена была отступить к Евпраксии Елизаровне. Ей оставалось только довериться слову ремесленников, пообещавших ей вернуть деньги, если в ближайшие дни будет хотя бы пяток заказов на стол и шары с киями.

Мотя ни на шаг не отставала от подружки. Но надолго они не остались одни.

— Не забыла тебя Марфа, — хмыкнула приятельница Кошкиной. — Могла бы взглядом убить — убила бы!

— То дела давно минувших дней, — со вздохом ответила Евпраксия Елизаровна и тихо пояснила, увидев вопросительный взгляд подопечных: — Мы с Марфой были подругами и обе влюбились в юного московита, но замуж за него вышла я.

Приятельница Кошкиной хмыкнула, услышав столь короткое объяснение, но добавлять ничего не стала. По её разумению ни к чему девочке было знать об утонувших в Белом море двух сыновей Марфы от первого мужа. Тогда близкие думали, что она с горя уйдет в монастырь, но Марфа вышла замуж во второй раз. Тогда много сплетничали об этом, а она, вновь став матерью вскоре овдовела. Вот со второго вдовства и началось восхождение Марфы Борецкой. И юной гостье не объяснишь, что пережила в своё время молоденькая Марфа, как осознавала свою беспомощность и как расправляла плечи, чтобы стать той, кто она есть сейчас.

Дуня же думала о том, что ненавидеть всю жизнь подругу, которую выдали замуж за понравившегося обеим юношу — странно. Неужели за долгую жизнь не было других событий, которые заставили бы померкнуть подростковые беды.

— Евпраксиюшка, — позвал сестру Захар Григорьич Овин. Он посмеивался, наблюдая с долей превосходства за развернувшейся борьбой за второй кий. — Не ожидал от тебя и твоих отроковиц такой славной придумки! — похвалил он, крепче сжимая кий, в ответ на попытку выдернуть его из его рук

— Евпраксия, — оттеснил Захария Григорьевича другой посадник, после неудачной попытки завладеть кием, — давно Борецкую не выставляли на посмешище. Жди беды от неё.

— А ты не пугай! — рассердился брат Кошкиной, отталкивая соперника плечом.

— А ты не зевай! — парировал доброжелатель и подмигнув юным боярышням, уступил место другим желающим пообщаться.

Дуня прислушивалась к разговорам, стараясь понять, как сейчас настроены новгородцы, и с удовольствием услышала правдивые подробности своей прошлой встречи с иноземцами. Наконец-то всё было рассказано так, как было.

На какое-то время ей показалось, что правда восторжествовала над злыми слухами, но эта тема быстро сменилась.

Сначала Дуне показалось это естественным. В конце концов ситуация не стоила выеденного яйца, но чем дольше она прислушивалась, тем становилось очевиднее, что в толпе есть те, кто дирижирует направлением бесед.

Взять того же поляка, запомнившегося ей с прошлого раза тем, что он держался Олехно Судимонтовича. Литовец ушел, а вокруг красавца собралась большая группа парней и все слушают его, раскрыв рты.

Дуня начала прохаживаться среди новгородцев, Мотя следовала за ней по пятам. Боярышни остановились возле Селифонтова, эмоционально расписывающего о перспективах жизни под рукой Литвы. Тема была старой и всем знакомой, но в свете последних событий актуальной.

Селифонтов на все вопросы о помощи Казимира в предстоящей войне с московским князем уверено отвечал, что, если новгородцы покажут, что могут дать отпор, то Казимир не подведёт. «Ужо он покажет угнетателю и тирану!» — уверял слушателей Селифонтов.

Дуня слушала — и не могла поверить, что ничем не подтвержденным словам старосты верят. Памфил Селифонтиевич ловко агитировал за войну, за Казимира и не забывал учить правильному мнению о московском князе. Он, как и Борецкая, развешивал смысловые ярлычки на князей, на ситуацию, и повторял, повторял, повторял.

Дуня сама слышала от новгородцев, что Иван Васильевич относится к ним с уважением, но Селифонтов всё же добился от своих собеседников согласных кивков, как по поводу славного и всем лепого Казимира, так и по поводу ужасного Ивана Васильевича. Пройти мимо такого боярышня уже не могла.

— Искушаешь словом, Памфил Селифонтиевич? — ласково спросила она. — Капелька лжи тут, капелька там… и вот уже всем грезится, что прекрасный Казимир мчится на белом коне на помощь новгородцам! Ай, как славно!

— Не лезла бы ты туда, где ничего не понимаешь.

Дуня беззаботно рассмеялась, как будто староста удачно пошутил и, небрежно махнув рукой, чуть понизив голос, сочувственно бросила:

— Судя по всему, Казимир тебе сказал, что ему своих буйных голов девать некуда и поэтому новгородскую рать должно бросить под ноги московской, — она начала загибать пальцы, — тверской, псковской и касимовской дружин.

Прислушивающиеся к её словам новгородцы притихли.

— А коли выползете победителями из-под такого ратного молота, то он, так уж и быть, придёт, пожалеет выживших, потому что ему не хватает быдла для своих магнатов, — жестко завершила она.

— Ах ты… Неправда!

— Правда, правда, — снисходительно усмехнулась, намеренно выводя Селифонтова из себя.

— Ты! Московский выкормыш!

— Я московская боярышня и горжусь этим! А ты гордишься, что стал литовской личинкой?

— Почему личинкой? — недоуменно спросил один из собеседников Селифонтова.

— Ну не красивой же бабочкой! — возразила Дуня. — Сначала побудет личинкой при чуждом дворе, потом наподличает до куколки, а дальше… — она даже подняла вверх палец для важности, — расцветёт до бабочки!

— Ишь ты! Придумала же!

— А может станет опарышем, — вдруг буркнул другой собеседник старосты, и все засмеялись.