(а также название) законодательства о коррупции 1883 года. Цель заключалась в том, чтобы избиратели голосовали как частные лица, защищенные от неправомерного влияния взяточничества и коррупции, но делали это как представители конкретных сообществ. Для достижения этой цели в провинциях была принята одна из двух систем голосования, обе из которых нарушали тайну голосования: одна позволяла клеркам помогать голосовать тем, кто объявил себя неграмотным, другая использовала урны для голосования с цветовой маркировкой для каждого кандидата. Хотя эти системы были позже приняты по всей поздней колониальной империи – первая в Нигерии, Уганде, Кении, Британской Гвиане, Занзибаре и Судане, вторая – в Танганьике и на Золотом побережье, – ни одна из них, как оказалось, не позволяет успешно индивидуализировать избирателя. Британские чиновники в Танганьике в конце 1950-х годов были разочарованы тем, что их попытки модернизировать представительную систему страны с помощью тайного голосования не смогли искоренить корпоративную лояльность электората [Gilmartin 2007: 55–82; Jaffrelot 2007; Pels 2007]. Однако, как мы уже видели, напряжение между общинной и индивидуализированной формами политического субъекта не было колониальным изобретением; оно исходило непосредственно из британской модели, даже если она была подкреплена особой колониальной социологией.

* * *

Сегодня западные лидеры часто говорят о том, что только те, кто практикует определенную модель демократии, могут претендовать на звание современного человека. Однако, как показывает мое повествование о развитии британского гражданского общества и избирательной системы, демократия на Западе возникла в культурно и исторически специфических условиях, и, к сожалению, этот факт был предан забвению[28] [Rosanvallon 2007; Rosanvallon 2008]. Вместо истории героических либеральных реформаторов или идеологического соревнования между различными теориями политического представительства я попытался показать, как политика ассоциации и представительства была переделана таким образом, чтобы позволить ее агентам действовать в обществе чужаков и расширяющемся имперском государстве. Это не каузальное утверждение. Я не пытаюсь убедить читателя в том, что новые абстрактные и бюрократические способы реорганизации гражданского общества и электоральной политики в Великобритании были вызваны ростом численности ее населения и империи. Я предполагаю, что эти условия не только поставили новые задачи перед формами ассоциации и репрезентации, которые до XVIII века в основном опосредовались местными и личными отношениями, но также предоставили новые ограничения и возможности для того, как далекие друг от друга чужаки могли быть организованы и представлены как политические субъекты. Очевидно, что это произошло не в одночасье, не за день, месяц, год или даже десятилетие. Если в конце XVIII и начале XIX века были сделаны первые систематические шаги в сторону более формализованного, безличного и внелокального гражданского общества, то именно в период между 1830-ми и 1880-ми годами они действительно стали уверенными. Их укрепление продолжалось и в первой половине XX века. Настолько, что мы неоднократно видели, как местные и личные формы объединения и представительства восстанавливались множеством способов за счет харизматических политических лидеров, провинциальной прессы и корпоративного понимания избирательной системы.

Глава 5

Экономика чужаков

Модерность Великобритании часто связывают с промышленной революцией. Э. Хобсбаум назвал ее не иначе как «самым фундаментальным преобразованием человеческой жизни в мировой истории, зафиксированным в письменных документах» [Hobsbawm 1968]. Мало кто сомневался, что это всемирное историческое событие началось в первую очередь в Великобритании. Дело здесь не только в национальном самомнении. Ж. Б. Сэй и Ж. Бланки ввели термин «промышленная революция», чтобы отразить экономические преобразования в Великобритании в 1820-1830-х годах, Маркс также подчеркивал уникальность исторической формы промышленного капитализма в этой стране [Mathias 1969; Jones 2004; Coleman 1992: глава 1]. Однако лишь в 1880-х годах А. Тойнби сделал этот термин частью нашего обыденного сознания, используя его для описания механизации производства, разделения труда и триумфа денежного сектора в период с 1780 по 1830 год. С тех пор историки экономики задаются вопросами о том, почему Великобритания стала первой, когда и где это произошло, какова была природа, а также последствия этих процессов[29] [Berg, Hudson 1992:24–50; Vries 2008; Allen 2009; Mokyr 2010; Wrigley 2010]. Этот впечатляющий корпус научных работ неизменно исходит из того, что промышленная революция не только положила начало современному миру, но и определила форму наших современных социальных и политических условий.

В противоположность этому утверждению я следую за теми, кто изменил объяснительную тенденцию, утверждая, что изменение моделей социальной организации стало предвестником великих экономических преобразований, которые известны как промышленный капитализм [Perkin 1969; MacFarlane 1987; Vries 2008]. Проще говоря, следует исходить из того, что Адам Смит ошибался. Он считал, что рост коммерческой деятельности создал общество чужаков, тогда как я предполагаю, что общество чужаков изменило практику экономической жизни. Быстрый и устойчивый рост все более рассредоточенного и городского населения создал новые проблемы для ведения экономической жизни, долгое время вращавшейся вокруг местных рынков и личных обменов с хорошо знакомыми людьми. Чтобы облегчить сделки между незнакомыми людьми, зачастую находящимися на большом расстоянии, рыночная информация представлялась в обезличенной форме печати. Кроме того, благодаря печати формы обмена – будь то юридический статус компаний, использование денег или мер и весов – были стандартизированы, так что отношения доверия переносились с того, с кем человек ведет дела, на то, как эти дела ведутся. Подобно тому, как эти процессы трансформировали практику экономической жизни, они позволили представить рынки как часть единой сущности под названием «экономика», которая была наделена системными качествами и проецировалась на различные национальные и международные пространства.

Тем не менее личные отношения, как и местные и региональные торговые сети и общества, оставались важными для рынков и в XX веке. Это, пожалуй, особенно характерно для рынков труда и капитала, где мелкое ремесленное производство сохранялось наряду с фабричным патернализмом, а отношения кредитования и капиталовложений продолжали опираться на личные связи, репутацию и симпатии. Это были не просто пережитки ушедшей эпохи – скорее, попытки реперсонализировать отношения обмена в ответ на все более анонимный и абстрактный характер экономической жизни. Новые формы экономической жизни, которые мы знаем как промышленный капитализм, одновременно отчуждали и отделяли практики обмена от существовавших социальных отношений, а затем встраивали их в новые, которые, казалось, принимали удивительно «традиционные» формы.

Абстрагирование рынков от человека и места

До 1750 года рынки существовали уже несколько столетий. Хотя большинство из них были привязаны к конкретным местам и оживлялись благодаря личным отношениям – каждый неизменно знал, с кем торгует, в кого вкладывает деньги, у кого занимает деньги или на кого работает, – межконтинентальная торговля между незнакомцами не была неизвестна и в эпоху