– А что думает мэр Шульц? – спрашивает мама.

– Он разделяет мою точку зрения. Мы оба считаем, что настало время борьбы. Решительной борьбы.

– Борьбы с чем, папа? – спрашиваю я.

Он затягивается сигарой.

– С моральным разложением. Сегодня Лейпциг – четвертый по величине и важности город Германии. Он на глазах превращается в мегаполис, столько людей приезжают сюда в поисках работы. И не только немцев – у нас полно русских, поляков, вообще славян и, конечно, евреев, – больше чем достаточно. И все они открыто попирают наши законы, совращают наших девушек, предаются пьянству. Только на этой неделе в городском бассейне поймали еврея. Он, не скрываясь, плавал там вместе со всеми.

– Это что, так плохо? – вырывается у меня.

Папа и мама поворачивают ко мне головы и смотрят на меня в упор. Под их взглядами я съеживаюсь, вжимаюсь в диванные подушки и даже почти перестаю дышать. Вальтер, его улыбка. Глаза. Грязный еврей. Неужели это и про него тоже? Значит, теперь люди подумают, будто его грязь и запах передались мне? Хотя что плохого, если евреи будут гулять в тех же парках, что и мы, плавать в одном бассейне с нами?

– Мы хотим, чтобы Лейпциг и впредь оставался безопасным городом, где нам не страшно будет отпускать тебя на улицу одну. – Папа делает в мою сторону неопределенный жест рукой с зажатым в ней бокалом. – Мы даем тебе много свободы. Может быть, даже чересчур много. Вот ты, например, ходишь в парк с этой своей собакой, в Розенталь, совсем одна…

– Но там ничуть не опасно, папа.

– Герта, – папа строго смотрит на меня, – а ты знаешь, какое количество евреев живет в одном только нашем районе? – (Я отрицательно качаю головой.) – Две тысячи! И это только в Голисе! Их громкие голоса постоянно раздаются на наших улицах, их нечистоплотность отравляет наш воздух. Что мы только не делали, чтобы избавиться от них, но они все еще здесь. Живучи как паразиты.

«Мне они никогда ничего плохого не делали», – хочу крикнуть я. Куда бы я ни направлялась, никто из них ни разу не задел меня, не встал у меня на пути. Судя по тому, что мне приходилось видеть, они просто ходят по своим делам, как все.

– Как мы можем быть уверены, что с тобой и впредь ничего не случится? – продолжает папа. – В Берлине, например, смогли очистить от них хотя бы парки, так почему не можем и мы? В конце концов, – он выпускает струю дыма и тычет указательным пальцем себе в грудь, – мне ведь удалось покончить с еврейским засильем в прессе в этом городе, а это была куда более сложная задача. Так что изгнать их из наших парков, а заодно заставить полицию как следует выполнять свои обязанности мне, думается, вполне по плечу.

Как и украсть чужой дом.

Этот дом.

– Так что именно ты хочешь предпринять? – спрашивает мама, склонив голову на бок.

– Я открою в «Ляйпцигере» еженедельную рубрику, посвященную расовым вопросам. Я расскажу нашим читателям о том, какие законы принимаются у нас в стране. Возможно, каждую неделю я буду освещать новый закон. Я брошу людям клич: пусть сообщают прямо в газету о каждом случае нарушения каждого из этих законов, и о случаях бездействия властей тоже пусть пишут. Вот, например, таких, – он тычет пальцем в газету, и я успеваю заметить заголовок: «Евреи нарушают покой мирного района Лейпцига, устраивая молитвенное собрание в пустующей прачечной!» – Я научу законопослушных немцев смотреть во все глаза и слушать во все уши, а главное, я дам им возможность докладывать о любых случаях аморального или антигерманского поведения. Журналистское расследование будет проведено по каждому из них. – Он улыбается. – На Отто Шульца моя инициатива уже произвела большое впечатление. В следующую среду, Елена, он приглашает нас к себе на бокал вина. Будут все крупные партийные чиновники со всей Саксонии.

– Отличная новость, Франц.

– Заявятся всем гуртом, – говорит папа, делая картинный жест рукой. – Вместе с женами. Ха! Эти уж мне жены с их мелкими женскими обидами и ревностью. Видела бы ты письма, которые они мне строчат. Надо признать, что во многих из них есть зерно истины, но не во всех. Но ничего, зато проверка их заявлений дает работу множеству людей.

У меня внутри от страха все съеживается: а что, если кто-нибудь донесет на нас с Вальтером в папину газету?

– Вообще-то, Франц, – говорит мама, наливая себе еще кофе, – у меня созрел свой план, и я давно жду случая обсудить его с тобой. И очень надеюсь, что ты не откажешься мне помочь. А заодно убедишь Отто Шульца оказать посильную помощь, раз уж он такой поклонник твоих идей… – Папа кивает, и мама продолжает: – Я разговаривала с женщинами из Союза матерей Лейпцига. Похоже, у нас в городе… становится слишком много нежеланных детей. Хороших арийских младенцев. Скорее всего, рожденных теми девочками, которые отдыхали прошлым летом в лагерях вместе с парнями из гитлерюгенда. – Она осуждающе качает головой. – Но кровь у них чистая, арийская, значит, и воспитать их нужно как следует, в германском духе, а не бросать на произвол судьбы, отдавая в сомнительные руки. – Она умолкает, чтобы перевести дух. – Государственные детские дома уже открылись в двух городах Германии, например в Мюнхене. Думаю, настало время и нам в Лейпциге открыть Дом детей фюрера. К нему можно добавить школу, где детей будут учить всему, что им положено знать, под строгим контролем СС. Что скажешь, Франц? – Мамины глаза возбужденно блестят. – Солдатский дом уже давно функционирует как отлаженный механизм, так что мне нужен новый проект. А что может быть лучше, чем дети? В конце концов, они – будущее Рейха.

Папа кивает одобрительно:

– Очень хорошая идея. Конечно, придется сначала проверить детей на чистоту крови. В среду обсудим это с Шульцем.

Я не хочу больше их слушать. Пойду сейчас к себе наверх, лягу, не зажигая света, в постель и забуду обо всем этом. Останусь одна, в тишине, и буду думать о Вальтере. Только о нем.